— Слышь, — адресовался он к Прайаму, — какого тебе дьявола тут надо?

— Какого дьявола мне надо? — отозвался Прайам, еще не вполне расставшийся с воинственным расположеньем духа. — Я просто хотел бы знать, что это за здание, черт вас дери?

Толстяк слегка перекосился. Вынул изо рта карандаш и сплюнул.

— Новая картинная галерея это, строится по завещанию — ну, Прайма Фарла. Вишь ты, не знал? — У Прайама дрогнули губы, он чуть не вскрикнул. — Видал? — продолжал толстяк, тыча пальцем в дощечку на заборе. На дощечке значилось: «Рабочие не требуются».

Толстяк холодным взором окинул Прайама с ног до головы, вернее, от позеленелой шляпы до мешковатых, мятых брюк.

И Прайам побрел прочь.

Он был ошарашен. Потом снова его охватило бешенство. Он отлично сознавал весь юмор положения, однако юмор этот был несколько своеобразный, не то чтобы животик надорвешь. Прайам бесился, и не брезговал такими выражениями, какие мы используем в бешенстве, когда нас никто не слышит. Снова захваченный своим искусством, как некогда на континенте, он давно уже не читал газет, и, хоть и не забыл о своей просьбе к нации, никак не предполагал, что она может вылиться в столь архитектурные формы. Он ничего не знал о хлопотах Дункана по увековечиванью родового имени. Нет, это его просто подкосило. Мысли о том, какие дикие последствия могут за собой повлечь ненужные, пустые жесты, на него нахлынули. Когда-то, давным-давно, под действием досады, он начеркал несколько строк на листке бумаги и подписал в присутствии свидетелей. И ничего — ничего решительно — не происходило целых два десятилетья! Бумага спала… и вот вам, пожалуйста, эта бетонная громада в самом центре Лондона! Невероятно. Нет, это превосходит все границы!

Его дворец, его музей! Плод минутного каприза!

Ах! Как же он бесился. Как всякий стареющий артист, в истинной силе, уж он-то знал, что не бывает удовлетворения, кроме удовлетворения усталости после честного труда. Уж он-то знал, что слава, богатство, безупречная одежда — ничто, а стремленье к совершенству — все. Никогда еще не был он так счастлив, как в эти последние два года. Но и на прекраснейшие души порой находит, и прекраснейшие души восстают порой против доводов рассудка. Вот и душа Прайама вдруг возмутилась. Вдруг снова ему захотелось славы, богатства, безупречной, дорогой одежды. Вдруг ему показалось, что он был выкинут из жизни, и потянуло безотлагательно в нее вернуться. Скрытые оскорбленья мистера Оксфорда жалили и жгли. А этот толстый подрядчик его принял за бедолагу, клянчащего работенки!

Он быстро зашагал к мосту и нанял кэб до Кондюит-стрит, где обреталась фирма портных, с парижским ответвлением которой он имел дело, когда еще был записным денди.

Странный порыв, конечно, но вполне простительный.

Озаренные башенные часы — налево, все дальше, дальше от катящего по мосту кэба, — показывали, что неподкупное Провидение бдит над Израилем.

Мнение Элис

— Одно здание, по-моему, обойдется не меньше семидесяти тысяч, — говорил он.

Снова он был с Элис, в укромности Вертер-роуд, и ей рассказывал обо всех почти перипетиях убывающего дня. Дома он оказался много позже того времени, какое положено для чаепития; и Эллис, умница, не стала его дожидаться. Зато теперь она его поила особым чаем для смельчаков и путников, а сама сидела напротив, за столиком, и только и делала, что слушала, да подливала ему в чашку.

— Ну да, — она сказала, ничуть не удивившись этим цифрам, — я прямо не понимаю: и о чем он думал, твой Прайам Фарл! Как будто мало нам этих картинных галерей! Вот будет там толкучка, не сунешься, тут новые и строй! Была я в Национальной галерее, два раза была, так я, ей-богу, чуть ли не одна-одинешенька по залам там ходила.