Мозги у старикашки, очевидно, работали чуть-чуть быстрее, чем органы речи.

— Абсолютно правильно. С тех пор как я купил дом семь лет назад, здесь никто ничего такого не замечал, и прежние владельцы, которые жили тут намного дольше, тоже никого никогда не видели. До них дошли слухи о том, что один старый родственник их предшественника, когда был мальчишкой, то есть еще в викторианские времена, до смерти напугался чего-то, что он принял за призрак Андерхилла. Да, боюсь, теперь с этим покончено, хотя прежде, возможно, здесь и случалось невесть что.

— Пусть так. Но я читал, что дом прославился по крайней мере одним призраком. Кажется… это говорит о том, что нельзя исключить существования хотя бы еще одного.

— Да. Но сейчас он на глаза не попадается. Были, правда, люди, которые рассказывали, что слышали, как по ночам кто-то ходит вокруг дома и старается открыть двери или окна. Разумеется, в каждой деревне найдется два-три негодяя, которые не прочь поорудовать в таком доме, найди они лазейку.

— Неужели ни у кого не возникло такого естественного желания — выглянуть и… посмотреть, что же там творится?

— Видимо, нет. Люди говорили, что им очень не нравился шум, который поднимал этот кто-то, бродивший снаружи. Когда он расхаживал, что-то трещало и хрустело. Вот и все, что я мог взять в толк.

— И это… существо больше здесь не появляется?

— Нет.

Я оборвал разговор. Обычно такие рассказы доставляли мне удовольствие, но сегодня почему-то казалось глупостью целиком и полностью ручаться за них, несмотря на письменные свидетельства, которые в то же время смахивали на очевидную, набившую оскомину чепуху. Сердце билось неровно, на душе было гнусно, снова страшно хотелось выпить. В жарком влажном воздухе с приближением вечера одежда все сильнее липла к телу. Напрягая силы, я старался вслушиваться во все новые и новые вопросы, которые относились главным образом к документам, связанным с этой историей. Уклоняясь от ответов, я лукавил, говорил, что лично у меня этих документов нет, что они хранятся в архиве графства, в городе Хертворде. Окончание беседы затянулось надолго из-за того, что у моего гостя была привычка то и дело останавливаться и подыскивать выражения более мудреные, чем первые пришедшие на ум. В конце концов, когда клиенты, сидевшие в противоположном углу, погрузились в меню, я направился к ним, правда, не раньше, чем у него иссяк поток благодарностей, запись которых заняла бы не меньше двух абзацев.

Было уже двадцать минут десятого, когда я, обслужив клиентов за дальним столиком, умирая от жажды, со всех ног помчался в кладовую и, выйдя оттуда освеженным, провел экспресс-инспекцию ресторана в стиле «пожелание — закон», лицемерно согласился, что уксусный соус для авокадо пересолен, от широты душевной дал обещание повысить его вкусовые качества (забракованные авокадо еще пригодятся шеф-повару для салата к завтрашнему ленчу); отклонил заказ на двойной номер на одну ночь от какого-то подвыпившего кембриджского студента или младшего преподавателя социологии, позвонившего по телефону в контору; и подал жене, спустившейся в нарядном серебряном платье, фужер «Тио-Пепе». Мы собирались пообедать в 10 часов у нас в комнатах, предварительно выполнив все работы, занесенные в список самых неотложных. Я ждал приезда моих личных гостей, доктора Мейбари и его жены. Джек Мейбари был нашим семейным врачом и моим другом, точнее, человеком, с которым я мог говорить без раздражения. В очень тонкой прослойке людей, которые вызывают к себе более живой интерес, чем плохая телевизионная передача, Джек занимал не последнее место. А в присутствии Даяны Мейбари любая телепрограмма становилась скучной и ненужной; а это уже большое достижение.

Они приехали, когда я снова стоял за стойкой, чистосердечно доказывая смотрителю Лондонского музея, что третья порция кларета, самого дорогого вина в списке, хоть и стоила денег, но оправдывала любые затраты.