— Ты мне все портишь, Тяжеловес, — говорит Лалита. — Я после стольких лет возвращаюсь в Икитос, а ты расклеился.

На маслянистой воде покачиваются консервные банки, коробки, газеты, объедки. Вокруг парохода пестрят лодки, среди них и свежепокрашенные, с флажками на мачтах, шлюпки, бакены, баркасы, плоты. На пристани, у сходен, теснится орава носильщиков; все они орут, выкрикивают свои имена, бьют себя в грудь и стараются протиснуться вперед. Позади них — проволочная ограда, а за ней — навесы, под которыми толпятся встречающие. Вон он, Тяжеловес, вон тот, в шляпе. Какой он рослый красивый парень, помаши же ему, Тяжеловес, и Хуамбачано открывает остекленелые глаза и вяло помахивает рукой. Пароход останавливается, и два матроса спрыгивают на пристань и закрепляют швартовы на кнехтах. Теперь носильщики еще больше беснуются, всячески стараясь привлечь внимание пассажиров. Мимо сходен с равнодушным видом проходит человек в синей форме и белой фуражке. Люди, ожидающие за проволочной оградой, машут руками, кричат, смеются, и, перекрывая шум, через равные интервалы раздаются пронзительные гудки пароходной сирены. Акилино! Акилино! Акилино! Лицо Хуамбачано утрачивает мертвенную бледность, и улыбка его становится более естественной, не такой вымученной: Он проталкивается через толпу нагруженных узлами женщин, таща пузатый чемодан и сумку.

— Он пополнел, правда? говорит Лалита. — А как он нарядился по случаю нашего приезда. Скажи же что-нибудь, Тяжеловес, не будь неблагодарным, разве ты не понимаешь, как много он делает для нас.

— Да, он потолстел, и на нем белая рубашка, — механически говорит Хуамбачано. — Слава Богу, добрались, путешествовать по воде — это не для меня. Нутро не принимает, я всю дорогу промучился.

Человек в синей форме отбирает билеты и каждого пассажира дружески подталкивает к обезьяноподобным носильщикам, которые оголтело набрасываются на него, вырывают из рук живность и свертки, умоляют, а если он упорно отказывается отдать им багаж, на все корки ругают его. Их всего человек десять, но они так шумят, что кажется, будто их добрая сотня. Грязные, всклокоченные, худые как скелеты, они одеты только в пестрящие заплатами штаны, лишь кое на ком превратившиеся в лохмотья рубахи. Хуамбачано отпихивает их, а они все пристают — пошли прочь — за любую плату, хозяин, — пропади вы пропадом — пять реалов, хозяин, — прочь с дороги, черт бы вас побрал. Наконец они отвязываются от него, и он, пошатываясь, подходит к турникету. Акилино идет ему навстречу, и они обнимаются.

— Ты отпустил усы и, я вижу, не брезгаешь бриллиантином, — говорит Хуамбачано. — Как ты изменился, Акилино.

— Здесь не так, как там, в городе по одежке встречают, — улыбается Акилино. — Ну, как добрались? Я вас жду с самого утра.

Твоя мать доехала хорошо, она довольна, — говорит Хуамбачано. — Но меня дорогой вывернуло наизнанку, да и сейчас еще порядком мутит. Ведь я столько лет не садился на пароход.

— Надо выпить, и все пройдет, — говорит Акилино. — Что там делает мать, почему она задержалась? Дородная, с распущенными длинными волосами, уже тронутыми сединой, Лалита стоит, окруженная носильщиками. Наклонившись к одному из них, она рассматривает его с каким-то вызывающим любопытством: что ж, эти недоноски не видят, что она без чемодана? Чего они хотят, ее, что ли, отнести? Акилино смеется, достает коробку «Инка», угощает сигаретой Хуамбачано и закуривает. Теперь Лалита положила руку на плечо носильщика и что-то с живостью говорит ему; он с замкнутым лицом выслушивает ее и качает головой, потом отходит, смешивается с остальными и опять начинает кричать и вертеться вокруг пассажиров.