Изменить размер шрифта - +
Некоторые, насмешничая, приглашали отца Гарсиа пойти с ними, а кто-то обиделся и вытащил револьвер.

В Пьюре возникли новые легенды о доне Ансельмо. Одни говорили, что он тайно ездит в Лиму, где хранит накопленные деньги и скупает недвижимость. По мнению других, он был всего лишь подставным лицом, вывескою предприятия, в число пайщиков которого входили префект, алькальд и помещики. Народная фантазия расцвечивала яркими красками прошлое дона Ансельмо, и ему что ни день приписывали все новые подвиги или кровавые злодеяния. Старые мангачи уверяли, что опознают в нем молодого парня, который много лет назад разбойничал в предместьях, а другие утверждали, что он беглый каторжник, бывший монтонеро, опальный политик. Только отец Гарсиа брал на себя смелость говорить: «От него пахнет серой».

 

 

— Я иду к Чунге, — взревел Литума. — Вы идете со мной? Нет? Ну и не надо, пойду один.

Но братья Леон обхватили его за плечи и удержали на месте. Лицо у него налилось кровью, на лбу выступил пот, глаза тоскливо бегали.

— К чему это, брат, — сказал Хосефино. — Нам и здесь хорошо. Успокойся.

— Я хочу только послушать арфиста с серебряными пальцами, и больше ничего, непобедимые, — жалобно сказал Литума. — Мы выпьем по стаканчику и вернемся, клянусь вам.

— Ты всегда был таким мужественным человеком, не роняй же себя, старина.

— У меня и теперь побольше мужества, чем у любого, — запинаясь, пробормотал Литума, — но уж очень тяжело на сердце.

— А ты поплачь, — ласково сказал Обезьяна. — Не стыдись, отведи душу.

Литума уставился в пустоту. Свой костюм цвета лукумы он уже успел запачкать и обслюнявить. Друзья долго сидели молча и пили — каждый в особицу, не чокаясь. Из таверн доносились отзвуки тондеро и вальсов, в воздухе пахло чичей и жареным мясом. Лампа мерно покачивалась, и от этого четыре тени, падавшие на циновки, то увеличивались, то уменьшались, а в нише, чадя, догорала свеча, и вьющийся дымок, словно длинные темные волосы, окутывал гипсовую Богоматерь. Литума с трудом встал, отряхнулся, блуждающим взглядом обвел комнату и вдруг запустил два пальца в рот. Когда его вырвало, он сел на свое место, вытер платком рот и, обессиленный, бледный, дрожащими руками зажег сигарету.

— Мне уже лучше, старина. Рассказывай дальше.

— Мы мало что знаем, Литума. Я хочу сказать, не знаем, как это произошло. Когда тебя посадили, нам пришлось уехать. Мы были свидетелями, и нас могли замести, ты ведь знаешь, Семинарио — люди богатые, с большими связями. Я уехал в Сульяну, а твои двоюродные братья — в Чулуканас. Когда мы вернулись, домик в Кастилье уже пустовал, и никто не знал, где она живет.

— Значит, бедняжка осталась одна-одинешенька, — проговорил Литума. — Без гроша за душой, да еще беременная.

— Насчет этого не беспокойся, брат, — сказал Хосефино. — Она не родила. Вскоре мы узнали, что она шляется по кабакам, а однажды ночью встретили ее в «Рио Баре» с каким-то типом, и она уже не была беременна.

— И что же она сказала, когда вас увидела?

— Ничего, старина. Она холодно поздоровалась с нами, и все. А потом мы сталкивались с ней то здесь, то там, и всегда она была с кавалером. Наконец в один прекрасный день мы увидели ее в Зеленом Доме.

Литума отер платком лицо, затянулся сигаретой и выпустил изо рта густое облачко дыма.

— Почему вы мне не написали? — Голос его становился все более хриплым.

Тебе и так было несладко за решеткой, в чужом краю. Зачем нам было еще больше отравлять тебе жизнь, старина? Когда человек в беде, ему не пишут о таких вещах.

— Хватит, братец, к чему растравлять себе сердце, — сказал Хосе.

Быстрый переход