Однако на следующее утро я не мог написать свою тысячу слов; я был болен и отравлен. Днем л мне надо было выступить перед публикой; я говорил, и я уверен, что речь была так же плоха, как и мое самочувствие. Некоторые из вчерашних угощателей моих сидели в первых рядах, надеясь заметить на мне следы вечернего времяпрепровождения. Я не знаю, что они видели во мне, но в них я увидел следы вчерашнего пьянства и нашел каплю утешения в сознании, что они так же плохо себя чувствуют, как и я.

Я клялся, что больше ничего подобного не случится. С тех пор никто уже не сумел завлечь меня на пивной турнир. Это был для меня последний случай в этом роде. Конечно, я не перестал с тех пор пить, но пил более обдуманно и степенно и никогда уже не состязался. Таким именно образом формируется привычный пьяница.

Но народ спас меня. Он наложил на меня путы, прикрепившие меня к жизни. Я еще мог бороться и нашел достойную цель. Я бросил всякую осторожность, кинулся с ярой энергией в борьбу за социализм, смеялся в лицо издателям и книготорговцам, предупреждавшим меня и бывшим источником моих доходов, и был грубо невнимателен к обидам людей, оскорбляемых мною, как бы глубока ни была их обида. Мои усилия стали до того напряженны, опасны и безумны, до того ультрареволюционны, что я на пять лет задержал развитие социалистического движения в Соединенных Штатах. Мимоходом я хотел бы заметить, что в конце концов я все-таки продвинул его вперед хотя бы на пять минут.

Не Зеленый Змий, а народ помог мне стряхнуть мою долгую болезнь. Когда я стал выздоравливать, то любовь женщины окончательно исцелила меня и надолго победила пессимизм, пока Зеленый Змий не разбудил его вновь. Теперь уже я менее настойчиво гонялся за истиной и старался не снимать с нее последних покровов. Я не хотел видеть истину в обнаженном виде, отказываясь вторично узреть уже раз виденное мною и с твердой решимостью предавая это зрелище забвению.

Любовь, социализм, народ вылечили и спасли меня. Я родился безо всяких наклонностей к алкоголю и все же заплатил тяжкую дань за четверть века, проведенную в обществе Зеленого Змия.

Своим вкусом алкоголь продолжал возбуждать во мне отвращение, и был ничуть не приятнее пива, выпитого мною пяти лет от роду, или горького красного вина, выпитого в семь лет. В одиночестве, за учением или писанием, я не ощущал никакой потребности в нем. Но я становился старше, мудрее или, пожалуй, я дряхлел. Я перестал сильно радоваться или возбуждаться словом или обыкновенными происшествиями. Прежние шутки уже не казались смешными; бестолковые и вздорные женские разговоры стали несносны — так же, как и напыщенные и самолюбивые речи молодых людей. Это была кара, наложенная на человека за чрезмерное чтение и за то, что сам он не был глуп. В моем случае безразлично, которая из двух причин была главной.

Для меня меркли свет, жизнь и прелесть человеских отношений.

Я взобрался слишком высоко или, быть может, спал слишком крепко. Однако я не был переутомлен и не страдал от истерии, пульс мой бился нормально, а сердце приводило в изумление врачей страховых обществ. Легкие же мои приводили их в восторг. Я ежедневно писал тысячу слов и был до мелочей точен во всех жизненных делах. Я с удовольствием предавался физическим упражнениям и спал как младенец. Но…

Лишь только я попадал в общество людей, меня настигали меланхолия и духовная тоска. Я не мог смеяться над речами людей, которых я считал тяжеловесными ослами; я также не мог шутить и вступать в легкий разговор с глупенькими, поверхностно болтающими женщинами, которые под покровом своей невинности и любезности оставались первобытными существами, так же прямолинейно и беспощадно выполнявшими свое биологическое назначение, как и древние женщины — обезьяны в те времена, когда они еще не скинули своих волосатых покровов, заменив их мехами других животных.