— Но ты очень умен, — сказал он даже. — Значит, ты не жил в доме у людей?

— Да нет, жил, — очень подвижные рыжеватые бровки пса печально приподнялись, обрисовав морщинки на лбу. — Только я жил уже большой. Уже самостоятельный был такой щенок. Маманя ж моя в подвале ощенилась, несчастная была сука, не повезло ей в жизни. Не Стая, а так, недоразумение… но я все-таки получил какое-никакое воспитание… настоящее, а не от людей.

— А где твоя Стая?

— А Зеленый знает… Давно дело было. Маманю мою застрелили, облава была на бездомных собак. Нас трое было — так где брат с сестрой, я понятия не имею. Их увезли куда-то, а скоро я их и слышать перестал в голове… может, убили, может, сами померли, может, где-то очень далеко — не знаю я. А меня, вот, подобрали. Я симпатичный был щенок, говорят…

— Ты сбежал?

— Да ладно. Какая собака сбежит? А Кодекс? Ты что?.. выгнали меня.

— За что?!

Пес раздражённо мотнул головой.

— Хватит уже. Что это мы все обо мне да обо мне… Ты ж ко мне зачем-то подошел, так говори, давай, зачем. Что тебе, лесному, надо тут?

Локкер помедлил, припоминая точно, и медленно, четко сказал:

— Я ищу Северное управление Службы Безопасности. Ты не знаешь, как туда пройти?

— Хорошее место, — кивнул пес. — Кормят. Слушай.

Дождь припустил сильнее, и пес встряхнулся… Лось приготовился слушать и запоминать.

Двое

Грей сидел на обледеневшей площадке у самых магазинных дверей и нюхал.

Около этого магазина ничем хорошим не пахло, даже наоборот — несло нестерпимой вонью, которой любят мазаться люди, чтобы отбить собственный запах, но из дверей чуточку дуло теплом, и это дуновение иногда задевало совершенно онемевший от холода живот. Зато из кафешки-вагончика шагах в тридцати великолепно пахло пирожками с ливером. Не то чтобы Грей любил пирожки — но сейчас запах любой еды наполнял рот слюной. На третий день голодухи съешь даже вареную картофелину!

Бродяга сказал бы, что сидеть на проходе неумно — надо подойти к кафешке и попросить кусочек пирожка. Но Грей не двигался с места. Во-первых, не дадут. Во-вторых — он совсем мокрый, а голодному и мокрому холодно. Всё тело ломит, шевелиться больно, всё болит, особенно — ноги, и невозможно поджать все ноги сразу — надо же на чем-то стоять.

А стоять Грей устал.

Покупатели сновали туда-сюда, чуть не наступая на хвост, и время от времени гадливо поглядывали — но Грей скорчил такую мину, что пинать его побаивались. Только морщились.

— Вот же мерзкая тварь! — с отвращением бросила толстая тетка. — Надо же, какая противная морда! Злой, наверное…

Ну и злой, подумал Грей и оскалился. Думаешь, у тебя морда очень приятная? Да ничего подобного! Воняет от тебя какой-то кислятиной, губной помадой, дешевым дезодорантом и жирными котлетами! И ты тоже злая, хоть и сытая! Думаешь, я не чую, как от тебя злостью несет? Вали-вали, пока не получила!

Хлипкий мужичок, который шел с ней вместе, толкнул Грея ногой — и тот огрызнулся так, что мужичок подскочил и завопил:

— Тут охрана есть или нет?!

Охране не нравится в дверях торчать, подумал Грей, но охранник все-таки вышел, постукивая дубинкой по ладони. Перекидываться страшно не хотелось — на смену формы тратится слишком много сил и тепла — но Грей перекинулся все-таки. Старшую Ипостась лупят сравнительно реже.

— Пшел отсюда, — лениво бросил охранник.