— Доброе утро, Аддисон, — довольно натянуто сказал он, поздоровавшись с Изобель; кажется, мое присутствие в доме его рассердило. — Похоже, господа из вашего газетного племени сговорились вздернуть меня на виселице.

— Вы несете чушь, Каверли, — отрезал я. — Такое недопонимание возникает тогда, когда кто-то отказывается говорить, где был и что там делал.

— Но это возмутительно! — запальчиво воскликнул Каверли. — С чего бы мне знать, как умер Маркус?

— Я совершенно убежден, что вы вообще ничего не знаете, но мы с вами сто лет знакомы. А для «газетного племени», о котором вы говорите, вы всего лишь один из представителей многочисленного населения Британии. В такого рода делах, Каверли, все люди равны.

Пока я произносил эту несколько высокомерную речь, целью которой, скажу в свою защиту, было заставить Кавер-ли выдать себя и пролить свет на тайну, он взирал на меня со все возрастающим раздражением. Я заметил под его глазами круги; он был взбудоражен и встревожен. Я понял, что последние двое суток он почти не спал и, вероятно, прикладывался к спиртному, зная, что наступающий день готовит новые испытания.

— Не считаю необходимым отчитываться о своих действиях перед всяким полицейским, возжелавшим меня допросить. Мне абсолютно ничего не известно о происшедшем. Я так и сказал, а я не привык к тому, что мои слова ставят под сомнение.

— Дорогой мой Каверли, — начал я, — вы наверняка прекрасно осознаете, что рано или поздно вас вынудят отказаться от этой героической позы. Не хотите услышать совет? Вам придется поговорить со следователем, и вы, конечно, понимаете, что если не дадите простых ответов на простые вопросы, дело передадут в суд?

— Ох, Изобель, я уже говорил, что эти газетчики успели меня повесить! — вскричал Каверли и разразился горестным смехом.

И, разозлив и поразив меня (а кто бы истолковал дальнейшее в его пользу?), он добавил:

— И пусть вешают! Захочу — заговорю, но не раньше!

По моим репликам, выходившим за любые рамки воспитанности, можно понять, как я устал от этого молодого глупца. Но я надеялся спровоцировать его на заявление, которое очистило бы его имя от сгущающихся над ним теней — и отогнать эти тени от девушки, стоящей рядом с ним и глядящей на меня с упреком в карих глазах.

Я тут же понял, что не смогу оставаться в доме и не поссориться с ними.

— Кажется, мне пора, — сказал я, изобразив улыбку, впрочем, довольно мрачную. — До свидания, Изобель. Вы знаете, что я всегда и во всем к вашим услугам. До свидания, Каверли. Мне действительно жаль, что все так сложилось.

Он едва дотронулся до моей протянутой руки, потом резко отвернулся и отошел к окну. Стоило мне выйти на улицу, как я сразу убедился в правоте Каверли: за ним следили.

На крыльце перед входом в дом стоял человек и разговаривал с консьержем. Когда я вышел, он мгновенно отвернулся и стал старательно закуривать сигарету. Тем не менее, я успел узнать его: это он принес Гаттону новость о задержании Мари.

По-настоящему встревоженный, я продолжил путь в редакцию «Планеты». Я многое бы отдал, лишь бы избавить Изобель от этих печалей; моя душа пылала гневом и яростью при мысли о человеке, намеренно навлекшем на нее подозрения и несчастья. Каверли, отказывавшийся обелить себя, виделся мне чуть ли не негодяем.

Я внимательнейшим образом прочитал гору газетных вырезок по делу и пришел к выводу, что мало кто сомневался в виновности Каверли. Имя Изобель склонялось на все лады; я был готов взорваться от бешенства и вскоре сгреб все вырезки со стола и швырнул их в мусорную корзину. Я как раз приминал их ногой, когда меня позвали к телефону.

Инспектор Гаттон звонил из Скотланд-Ярда, и голос его был очень серьезен.