— Он там остался. За перевалом.

— А, мать их! Ну, поквитаюсь я еще с ними.

— Носилки! — отрапортовал солдат.

— Хорошо. Кладите. Эй, осторожней, бабу тащить собираетесь, не ящик. Так где, за перевалом?

— Сразу на той стороне. Под самым взлетом. Ему пуля в спину попала. Над крестцом. Он автомат взял и остался, нас прикрывать.

— Вас прикрывать? Давно?

— Утром. Часов в десять.

Майор не ответил. Спрыгнул с валуна, побежал вниз по склону, обваливая за собой камни.

— Сюда, Оля, только не бойся, не бойся, хорошо? Хорошо? Сюда вот ложись, — Нина помогла ей улечься на узкие брезентовые носилки, поправила волосы, пристегнула ее ремнями. — Скоро уже дома будем, очень скоро.

Солдаты подняли носилки, понесли вниз.

— У вас с собой? Или вы спрятали по дороге? — спросил Витя.

— С собой. В рюкзаке.

— Сколько?

— Один.

— А остальные?

— Это долгая история. И я предпочла бы рассказать ее лично Вадиму Вадимовичу.

— Резонно. Только не знаю, получится ли. Наши старшие коллеги тоже заинтересовались, как вы понимаете. Даже очень. Это к тому же их вотчина.

— Понимаю.

— Наверняка они будут, скажем так, активно интересоваться. Возможно даже, делать предложения известного свойства. Но помните: вы прежде всего — наш сотрудник, и мы очень заинтересованы в продолжении сотрудничества.

— Я это понимаю, Витя. Очень хорошо понимаю. Кстати, а что с Сергеем Андреевичем?

— О, это тоже долгая история, — Витя усмехнулся. — Вам он уже не повредит. Обещаю.

— Это приятно слышать.

— Мне тоже, поверьте. Нам нужно идти. Стемнеет скоро. Чалый, Павлов — взять рюкзак! — скомандовал Витя. — Нести осторожно. Крайне осторожно!

От людей, от машин и камней закатное солнце проложило длинные тени. Нина спускалась вниз, аккуратно ступая с камня на камень, и каждый шаг был словно год заплутавшей где-то, затерявшейся было в безвременье жизни, внезапно нашедшей хозяйку и навалившейся ей на плечи, будто больной раненый зверь. И не было больше ветра над долиной медленной мелкой реки, и горькой полыни, и тяжести беркута на руке, и мохнатых псов, бегущих за всадниками, и юрт, и снежно-белого грохота, унесшего с высоты человеческую грязь. Ничего этого уже не было. Нина глянула на свои руки и чуть не вскрикнула от ужаса, — в закатном свете они казались сморщенными и серыми, как у ветхой старухи.

Юс не спал. Проваливался в дрему, выплывал из нее снова. Неловкий, усталый пловец в роящейся, слоистой темноте. Там никого и ничего не было — ни звуков, ни лиц, только плотная чернота, бархатистая, обволакивающая. Над поверхностью ее еще жили Голоса: визгливые, бранящиеся, равнодушные, холодные, увещевающие, смеющиеся. Как тогда, в больнице, они вытаскивали на свет его прошлое, копошились в нем, тыкали Юсу в лицо, но теперь нерешительно, робко, с оглядкой. Юс знал, почему: потому что источник, заполнившей все темноты, лежал у него на коленях, и тонкое длинное щупальце обвилось вокруг его кисти. Через это щупальце из Юса утекала жизнь, утекала быстро, оставляя внутри промерзшую шелуху. И там, внутри, жизнь эта сжималась в крошечное раскаленное семя, готовое вырваться наружу и в одно мгновение выплеснуть его, Юса, жизнь в мир, развеять ее пылью, испепелить, — и все вокруг вместе с ней.

Из округлого вертолетного окна Юс видел, как Оля карабкалась вверх по склону. Потом скалы качнулись и под мерный слитный рокот ушли вниз, под ноги, утонули в ветре, и в окна хлестнуло солнце.