|
Когда небо почернело, он почувствовал себя утопленником, уносимым этими мрачными потоками; мозг его уже утратил власть над его поступками, ноги шли сами собой, его вел животный инстинкт самосохранения; и сам не зная, как это случилось, старик очутился на кухне в доме Бюто. Лиза и ее муж как раз доканчивали вчерашний суп. Бюто, услышав шум, повернул голову и взглянул на Фуана. Тот стоял молча; от его мокрой одежды шел пар. Наступила долгая пауза. Наконец Бюто, усмехнувшись, сказал: – Я ведь говорил, что вы не человек, а мокрица. Старик, замкнувшись в себе, стоял неподвижно, не разжимая губ, не произнося ни слова. – Ну, жена, дай ему все таки чего нибудь похлебать, раз уж голод пригнал его назад. Лиза встала и принесла отцу миску супа. Но Фуан, взяв миску, сел в стороне на табурет, словно отказываясь садиться за один стол со своими детьми, и алчно, полными ложками принялся глотать. Все тело его дрожало, до того он изголодался. Бюто, покачиваясь на стуле, не спеша доедал свой обед, насаживая на конец ножа и отправляя себе в рот кусочки сыра. Жадность старика занимала его, он следил глазами за его ложкой. – Ишь ты, как освежились, так и аппетиту прибавилось, – съязвил он. – Только не вздумайте выкидывать такие штуки каждый день, – денег не хватит кормить вас. Отец его глотал и глотал, с хриплым призвуком в горле, не произнося ни слова. – Ах вы, штукарь этакий, полуночник! Уж не были ли вы, часом, у девок?.. То то и поистощали, а?.. По прежнему ни слова в ответ, то же упорное молчание, только громкие звуки проглатываемых ложек супа. – Эй, вы! Я вам говорю, – крикнул Бюто с раздражением, – могли бы и уважить меня – ответить! Фуан даже не оторвал от миски пристального и тусклого взгляда. Он, казалось, ничего не слышал, никою не видел вокруг, словно находился где то далеко и хотел своим видом сказать, что он пришел сюда есть и что здесь только его желудок, но не сердце. Теперь он упорно скоблил ложкой дно миски, чтобы там ничего не осталось. Лизу смягчил этот неутолимый голод. Она вмешалась в разговор: – Оставь его, если он не отзывается. – Только бы он не вздумал еще раз издеваться надо мной! – прорычал Бюто. – Один раз, так и быть. Но слышите, упрямый черт, пусть вам сегодняшняя история послужит уроком! Если вы еще попробуете надоедать мне, я оставлю вас подыхать с голода на большой дороге! Фуан, доев суп, с трудом поднялся со стула. По прежнему храня молчание, молчание могилы, казавшееся все более глубоким, он повернулся к супругам спиной и побрел под лестницу к своей кровати. Он свалился, не раздеваясь: усталость сразила его как молния, не вздохнув, он уснул в тот же миг свинцовым сном. Лиза пошла взглянуть на него и, вернувшись, сказала мужу, что отец то, кажется, умер. Но Бюто только пожал плечами. Черта с два, умер! Этакие в подобном виде не умирают. Однако старик, верно, немало отмахал, если так его развезло. На следующий день супруги, войдя к Фуану, увидели, что он так и не шелохнулся. Настал вечер – он еще спал. Проснулся он только на второе утро, проспав тридцать шесть часов кряду. – Ба, вот и вы! – усмехнулся Бюто. – А я то уж думал, что оно так и дальше пойдет, – что вам уж не есть хлеба! Старик не взглянул на него, ничего ему не ответил и, выйдя за дверь, сел у дороги, подышать свежим воздухом. И с тех пор Фуан упорно продолжал вести себя таким образом. Казалось, он забыл о бумагах, которые ему отказывались вернуть, – по крайней мере, он больше не вспоминал о них, не искал их больше, словно стал к ним равнодушен, или, во всяком случае, примирился с их пропажей. Но он окончательно разошелся с семьей Бюто, он не нарушал молчания, словно замурованный в склепе. Никогда, ни при каких обстоятельствах, как бы это ни было нужно, он не обращался к ним. Жизнь их по прежнему протекала совместно: он спал здесь, ел, видел их, находился бок о бок с ними с утра до вечера – и ни единого взгляда в их сторону, ни одного слова, обращенного к ним. |
