|
Потом он снова остановился и сообщил еще кому то свою новость, потом в третий раз, и угроза близкой войны облетела Бос, над которой в великой скорби нависло пепельно серое небо. Жан, окончив работу, решил пойти за обещанными семенами. Он распряг лошадь, оставил плуг в конце пашни и сел на лошадь верхом. Покидая поле, он вспомнил о Фуане, поискал его, но не нашел. Наверное, он спрятался от холода за скирдом соломы, оставшейся на полях Бюто. Приехав в Бордери, Жан привязал лошадь и крикнул, но напрасно: никто не откликнулся, – вероятно, все работали в поле. Он вошел в кухню. Там никого не было. Он ударил кулаком по столу. Тогда откуда то из погреба, где хранились молочные продукты, раздался голос Жаклины. В погреб спускались через люк, находившийся у самой лестницы, в очень нескладном месте, так что всегда можно было опасаться, как бы кто нибудь не свалился туда. – Ау! Кто там? Он присел на верхней ступеньке крутой короткой лестницы, и она сразу узнала его голос. – Э, да это Капрал! Он тоже заметил ее в полумраке погреба, слабо освещенного через небольшую отдушину. Жаклина возилась там с молоком, обставленная кринками и кувшинами, из которых капля по капле в маленькое корыто стекала сыворотка; она засучила рукава до самых подмышек, обнажив руки, белые от сливок. – Спускайся сюда! Или ты меня боишься? Она говорила ему «ты», как прежде, и смеялась завлекающим смехом. Но он смутился и не двигался с места. – Я зашел за семенами, хозяин обещал мне дать их… – Да, да, я знаю. Погоди, я сейчас поднимусь. Когда она выбралась на свет, она показалась ему такой свежей, от нее так хорошо пахло молоком, и голые руки ее были так белы! Она смотрела на него своими красивыми порочными глазами и наконец спросила шутливым тоном: – Что же ты меня не целуешь? Если человек женат, это не значит, что он должен быть нелюбезным. Он поцеловал ее, громко чмокнув в обе щеки, как бы желая этим показать, что целует ее чисто по дружески. Но она смущала его, на него нахлынули воспоминания, и дрожь пробежала по всему его телу. Никогда не чувствовал он ничего подобного по отношению к своей горячо любимой жене. – Ну, идем, – проговорила Жаклина. – Я покажу тебе семена. Представь себе, что даже и прислуги нет, она на рынке. Она прошла на другую половину двора, в амбар и свернула за груду наваленных мешков; тут у самой стены, в огороженном досками месте, кучей лежало зерно. Жан шел за ней, тяжело дыша, взволнованный тем, что находится с ней наедине в таком укромном месте. Он тотчас же сделал вид, что очень интересуется зерном, этой прекрасной шотландской пшеницей. – О, какое крупное зерно! Но она, воркуя своим грудным голосом, быстро заговорила об интересовавшем ее предмете: – Жена твоя беременна?.. Вы, стало быть, живете друг с другом, а?.. Ну, скажи, как с ней то идет? Так же складно, как со мной?.. Он густо покраснел, к большому ее удовольствию, – она была в восторге, что сумела так его ошарашить. Но какая то неожиданная мысль, по видимому, омрачила ее. – Знаешь, у меня много всяких неприятностей. К счастью, теперь уже все прошло, и я благополучно выкарабкалась из всего этого. Действительно, как то раз вечером в Бордери к Урдекену неожиданно приехал его сын Леон, свалившись, словно снег на голову. Капитан не показывался в доме отца уже много лет; он приехал разузнать о домашних делах и с первого же дня, как только узнал, что Жаклина занимает комнату его матери, понял все. На мгновение она затрепетала, потому что лелеяла честолюбивую мечту женить на себе хозяина и унаследовать всю ферму. Но капитан затеял старую игру и просчитался: он думал, что поссорит Жаклину с отцом, если тот застанет ее с ним в постели. Затея оказалась слишком нехитрой. Она разыграла из себя оскорбленную добродетель, кричала, плакала, заявила Урдекену, что уйдет с фермы, раз ее больше не уважают в доме. |
