|
Она знала, что умирает, и в ее больших, расширенных глазах видно было безграничное отчаяние. Зачем он ее мучит? Она не может, не хочет. Из груди ее вырвался страдальческий стон. Она снова упала, веки ее сомкнулись, голова неподвижно лежала на подушке. Жана охватило тяжелое чувство. Он стыдился своей грубости и так и остался стоять с гербовой бумагой в руке. В этот момент вошла Болmiуха. Она все поняла и отвела Жана в сторону, чтобы узнать, составлено ли завещание. Запинаясь от лжи, он объяснил, что как раз собирался спрятать бумагу, опасаясь, что это будет мучительно для Франсуазы. Старуха, казалось, одобрила это; она продолжала оставаться на стороне супругов Бюто, предвидя подлости, которые они сделают, если получат наследство. Она села у стола и принялась вязать, прибавив громко: – Я то, наверное, никого не обижу… У меня бумага уже давно в полном порядке. Я обо всех позаботилась, никому не дала преимущества. Вы все мои дети. Рано или поздно настанет день!.. Все это она ежедневно говорила в кругу своей семьи и по привычке повторила теперь у постели умирающей. Каждый раз она смеялась про себя при мысли о знаменитом завещании, которое после ее смерти заставит их всех передраться между собою. В завещании не было ни одного пункта, который не был бы чреват судебным процессом. – Да! Если бы можно было унести с собой свое добро! – закончила она. – Но раз это невозможно, надо, чтобы другие побаловались им. Потом пришла Фрима и села по другую сторону стола, напротив Большухи, тоже с вязаньем. Один за другим текли послеобеденные часы, спокойно беседовали две старухи, а Жан, не находя себе места, шагал по комнате, выходил, снова входил в ужасном ожидании. Доктор сказал, что сделать ничего нельзя. Ничего и не делалось. Вначале Фрима сожалела, что не пригласили лекаря Сурдо, костоправа из Базош, – он умеет лечить и раны. Он их заговаривает, и они заживают, стоит ему только на них подуть. – Отличный лекарь! – отозвалась с почтением Большуха. – Это он выправил грудную кость у Лорийона… Случилось так, что у дядюшки Лорийона опустилась грудная кость. От этого он сгорбился; она давила ему на живот, и он совсем ослаб. А еще хуже то, что и на жену его перекинулась болезнь, – она ведь заразная, как вы знаете. Наконец все заболели – дочь, зять, трое ребят… Честное слово, они бы все померли, если бы не позвали Сурдо, – он вылечил их, проведя по животу черепаховым гребнем. Фрима, кивая головой, поддакивала каждому слову Большухи: «Ну да, это известно, спорить не приходится». Она, в свою очередь, припомнила другой случай: – Тот же Сурдо исцелил от лихорадки девочку Бюдэна; он разрезал пополам живого голубя и приложил ей к голове. На вашем месте, – обратилась она к Жану, который в оцепенении стоял у постели, – я позвала бы его. Может быть, еще не поздно. Но он с раздражением махнул рукой. Его испортил своей спесью город, и он не верил знахарям. Женщины долго еще продолжали разговор о разных средствах: против боли в пояснице полезно сунуть под тюфяк петрушку, против опухолей – положить в карман три желудя, от ветров хорошо помогает стакан разведенных в воде отрубей, если их выпить в полдень натощак. – Ну, что ж, – вдруг сказала. Фрима, – если не хотите идти за лекарем Сурдо, то можно все таки послать за кюре. У Жана снова вырвался яростный жест, и Большуха прикусила губу. – Вот еще выдумали! Да что здесь делать кюре? – Как что делать? Он придет во имя божие, во всяком случае, это не плохо. Большуха пожала плечами, как бы говоря, что теперь о подобных вещах не думают. Каждый сам по себе – и бог и люди. – Впрочем, – заметила она, помолчав, – кюре и не пришел бы, он болен… Тетка Бекю мне говорила, что в среду он уехал, так как доктор предупредил, что ему не жить на свете, если его не увезут из Рони. |
