|
Аббат Годар сейчас же провозгласил гневным голосом: – De profundis clamavi ad te, Domine… И он продолжал читать молитву, в то время как Иисус Христос отвел Фанни в сторону и жестоко обрушился на Бюто: – Не будь я так пьян в тот день… Но ведь это просто глупо позволять так себя обворовывать. – Да, уж это верно, что мы обворованы, – пробормотала Фанга. – В конце концов у этих прохвостов имеются процентные бумаги. Они уже давным давно пользуются ими в свое удовольствие, они это все сладили с дядюшкой Сосиссом, я знаю… Черт возьми, неужели же мы не потащим их в суд?! Она отстранилась от него, суда она не хотела. – Нет, нет, я не стану! С меня довольно и своих дел. Ну, а ты как хочешь. У Иисуса Христа появились тогда некоторые опасения и нерешительность. Раз он не мог выставить вперед свою сестру, то дело менялось, потому что его личные взаимоотношения с правосудием не внушали ему надежды на успех. – Про меня много выдумывают… Ну, да ладно, пусть! Честный человек может ходить с высоко поднятой головой, в этом его утешение. Слушавшая его Большуха видела, как он выпрямился с подобающим порядочному человеку достоинством. Она всю жизнь относилась к нему, как к жалкому простофиле. Ей всегда было досадно, почему этакий здоровенный парень не разнесет в пух и прах своего брата, чтобы получить свою долю. Чтобы поиздеваться над ним и над Фанни, она вдруг вмешалась в разговор и ни с того, ни с сего начала повторять свои обычные обещания, точно с неба свалилась: – Я то уж наверное никого не обижу. Завещание у меня давным давно в полном порядке. Каждому достанется его часть; я бы не могла умереть спокойно, если бы кого нибудь обидела. И Гиацинт там упомянут и ты, Фанни… Мне уж, стукнуло девяносто лет. Скоро, скоро придет мой черед… Но она не верила сама ни единому своему слову, в твердой решимости жить вечно, чтобы вечно владеть своим добром. Она их всех переживет. Вот еще один, ее же брат, отправился на тот свет. Все, что происходило вокруг: покойник, открытая могила, погребальный обряд, – казалось, все это было для посторонних, а не для нее. Высокая и худая, опираясь на трость, она стояла среди могил, не испытывая ничего, кроме разве любопытства к скучной процедуре смерти, которую приходится претерпевать другим. Священник пробормотал последний стих псалма: – Et ipse redimet Israel ex omnibus iniquitatibus ejus. Он опустил кропило в чашу со святой водой, окропил гроб и снова провозгласил: – Requiescat in расе. – Amen, – ответили двое мальчиков певчих. Могильщик обмотал гроб веревкой. Чтобы его опустить, достаточно было двух человек, – покойный Фуан весил не больше, чем маленький ребенок. После этого началось прощание. Кропило передавали из рук в руки, и каждый поочередно крестообразно взмахивал им над могилой. Жан тоже подошел, взял кропило из рук г на Шарля и заглянул в яму. Его глаза затуманились, так как он долго смотрел на беспредельную босскую равнину, на сеятелей, разбрасывавших будущий хлеб на всем ее пространстве, вплоть до пронизанного светом тумана на горизонте, в котором терялись их силуэты. Однако в земле Жан увидел гроб с его узкой еловой крышкой цвета спелой ржи, на расстоянии казавшийся еще меньше. Посыпались жирные комья и наполовину засыпали гроб. Жан различал теперь только бледное пятно, точно пригоршню семян, которые его сотоварищи там, на пашне, бросали в борозды. Он взмахнул кропилом и передал его Иисусу Христу. – Господин кюре! Господин кюре! – конфиденциально обратился к аббату Делом. Он бежал вдогонку за аббатом Годаром, который по окончании церемонии сразу же поспешил уйти, забыв о двух мальчиках певчих. – Что еще? – спросил священник. – Я хочу поблагодарить вас за вашу доброту… Значит, в воскресенье мы будем звонить к обедне в девять часов, как всегда, не так ли? Кюре, не отвечая, пристально посмотрел на него, и Делом поспешно добавил: – У нас очень больна одна бедная женщина, она совсем одинока, и денег нет ни гроша… Розали, та, что плела из соломы, вы ее знаете… Я послал ей бульону, но я не в состоянии справиться со всем. |
