|
Остались только Франсуаза и Лиза. – Вы их проводите, Капрал, когда пойдете на ферму? – спросил Фуан. – Вам ведь будет по дороге. Жан кивнул головой, а обе девушки закутались в свои платки. Бюто поднялся и с угрюмым лицом беспокойно ходил взад и вперед по хлеву, о чем то думая. С тех пор как окончилось чтение, он не произнес ни слова, как бы целиком поглощенный содержанием книжки, этими рассказами о трудностях и тяготах, сопряженных с завоеванием земли. Почему бы не забрать ее целиком? Мысль о дележе была для Бюто невыносима. В его голове, под толстой черепной коробкой, смутно роились гнев, гордость, упрямое желание не отступать от своего решения, отчаянная страсть самца, боящегося быть обманутым. Внезапно он сказал: – Я иду спать, прощайте! – Как так прощайте? – Да, я завтра рано утром снова отправляюсь на ферму Шамад… Прощайте, – на случай, если мы не увидимся. Отец и мать подошли и встали оба против него. – Ну? А как же с твоей долей? – спросил Фуан. – Принимаешь ты ее или нет? Бюто направился к двери и оттуда повернулся лицом к родителям: – Нет! Старик затрясся всем телом. Он выпрямился, и последний раз его былая отцовская властность проявилась со всей силой. – Ладно же! Значит, ты плохой сын!.. Так я отдам твоему брату и сестре то, что им причитается, а землю, от которой ты отказываешься, сдам им же в аренду. А когда буду умирать, то уж сумею так устроить, чтобы она за ними и осталась… Ты же ничего не получишь, и убирайся. Стоявший, как столб, Бюто не моргнул глазом. Тогда Роза, в свою очередь, попыталась смягчить его. – Да ведь тебя же, дурак, любят не меньше, чем других. Ты сам себе не хочешь добра. Принимай то, что тебе дают! – Нет. И он ушел спать. Выйдя на улицу, Лиза и Франсуаза, потрясенные этой сценой, прошли несколько шагов в полном молчании. Они снова обнялись, и их фигуры казались одним темным пятном на фоне синеватого снега. Жан, шедший сзади, вскоре услышал, что они плачут, и захотел утешить их. – Полноте, он подумает и завтра согласится! – Ах, вы его не знаете! – воскликнула Лиза. – Он скорей даст изрубить себя в куски… Нет, нет, это уж окончательно. Затем она добавила полным отчаяния голосом: – Что же я буду делать с его ребенком? – Сначала нужно, чтобы он вышел наружу, – пробормотала Франсуаза. Это рассмешило Жана и Лизу. Но печальное настроение снова одержало верх, и они опять заплакали. Расставшись с ними у дверей их дома, Жан продолжал путь через равнину. Снег перестал падать, небо снова прояснилось, и множество звезд освещало землю синим, холодным, прозрачным, как кристалл, сиянием. Во все стороны беспредельно расстилалась белая босская равнина, плоская и неподвижная, как замерзшее море. С далекого горизонта не долетало ни малейшего ветерка, и не слышно было ни одного звука, кроме стука грубых башмаков по застывшей земле. Над полями простиралось глубокое молчание, тишина, в которой властвовал холод. Содержание прочитанной книжки кружило Жану голову, и, чувствуя тяжесть в затылке, он снял картуз, чтобы освежиться, стараясь ни о чем не думать. Мысли об этой беременной девушке и ее сестре также были тягостны. Его башмаки по прежнему звонко стучали о землю. Падучая звезда сорвалась и пробороздила небо безмолвным летучим огоньком. Впереди тонула во мраке Бордери, возвышавшаяся на белой скатерти еле заметной горбинкой. Свернув на тропинку, ведущую прямо к ферме, Жан вспомнил, что несколько дней тому назад он сеял на этом же самом месте. Он посмотрел влево и узнал поле, покрытое теперь снеговым саваном. Неглубокий и легкий снежный покров был чист, как шкурка горностая, и гребни борозд еще обрисовывались под ним, позволяя угадывать очертания окоченевших членов земли. Как хорошо теперь спать его семенам! Как хорошо они будут отдыхать в этом мерзлом лоне до тех пор, пока теплое и солнечное весеннее утро не пробудит их к жизни. |
