Вальтер Скотт. Зеркало тетушки Маргарет
…Бывают времена, Когда Фантазия свои играет игры И усыпляет даже зоркий разум ‑ Тень мнится вещью, тенью мнится вещь, А четкая и ясная межа, Что пролегла меж сном и явью, тает И взор духовный тщится заглянуть За грань подвластного рассудку мира И мне милей сей сумеречный час, Чем вся реальность полновесной жизни.
Моя тетушка Маргарет принадлежала к числу тех почтеннейших незамужних сестриц, на чьи плечи обычно сваливаются тяготы и треволнения, сопряженные с наличием в доме детей, за исключением разве что тех, которые непосредственно связаны с их появлением на свет. Семья наша была куда как многочисленной, причем чада ее крайне разнились меж собой по нраву и складу характера. Одни были плаксами и ворчунами – их отправляли к тетушке Маргарет, чтобы они развеселились; другие – неугомонными буянами и шалунами – этих посылали к тетушке Маргарет, чтобы они поутихли, а точнее, чтобы шумели не дома, а где‑нибудь подальше. Хворых отводили к ней, чтобы она с ними нянчилась; упрямых – в надежде, что доброта и нежность воспитания тетушки Маргарет смягчат их дурной нрав. Словом, тетушка была обременена всеми материнскими обязанностями, однако ж без того уважения и почета, кои приносит звание матери. Ныне же ее хлопотам и суете пришел конец: из всех хилых и пышущих здоровьем, добрых и грубоватых, плаксивых и веселых се питомцев, что с утра до вечера сновали по ее маленькой гостиной, в живых ныне остался лишь я – один я, с самого раннего детства страдавший различнейшими недугами и всегда входивший в число самых хрупких ее подопечных, но тем не менее переживший всех прочих. Я все еще сохранил привычку (и не изменю ей, покуда руки и ноги мне не откажут) посещать мою дражайшую родственницу по меньшей мере три раза в неделю. Жилище ее расположено примерно в полумиле от городских предместий, где обитаю я: и попасть туда можно не только по большой проезжей дороге, от которой оно отстоит на некотором удалении, но также и посредством зеленой тропы, что вьется по премилым окрестным лугам. Так мало в этой жизни может еще терзать меня, что одним из величайших моих огорчений стало известие о том, что часть этих уединенных полей отведена ныне под застройку. На одном из них, том, которое ближе к городу, несколько недель кряду копошилось такое множество тачек, что мне едва ли не верилось, будто вся его поверхность на глубину по меньшей мере восемнадцати дюймов одновременно заброшена на эти одноколесные чудовища и пребывает в непрестанном движении, переезжая с места на место. В различных участках обреченного луга высятся теперь безобразные треугольные груды досок, и даже уцелевшая рощица, что пока еще украшает невысокий пригорок в восточном конце поля, уже отмечена знаком о вырубке, выраженном в мазке белой краски на стволах деревьев, и должна уступить место прелюбопытной роще каминных труб. Вероятно, это больно задело бы всякого на моем месте, учитывая, что сие небольшое пастбище некогда принадлежало моему отцу (чья семья была весьма уважаема в округе) и было продано, дабы смягчить последствия катастрофы, которую он сам навлек на себя, пытаясь коммерческой авантюрой поправить пошатнувшееся состояние. Когда строительные работы шли уже полным ходом, именно на это обстоятельство частенько указывали мне иные из моих приятелей – те, что относятся к разряду людей, неизменно озабоченных, как бы ни одна мельчайшая подробность ваших бедствий не ускользнула от вашего внимания. – Такое роскошное пастбище!.. У самого города… высадить сюда репу и картошку, приносило бы добрых 20 фунтов за акр, а уж если продавать под строительство… О, да это же настоящий золотой рудник!.. Подумать только, и прежний владелец продал подобное великолепие ни за грош! Впрочем, эти «утешители» не могли заставить меня уж слишком жалеть о потерянном богатстве. |
