— Значит, так ставишь вопрос? Тогда обращу внимание на твои собственные слова. Ты сказал: я ему посоветовал. А с каких пор советы принимаются в порядке подчиненности? Твои приказы должны выполняться. Это однозначно. Но советы? Не знаю. Например, ты мне приказать не можешь. Верно? Тем не менее твой разумный совет я всегда приму. Так то был совет или приказ?

— Совет.

— Тогда снимай вопрос. И еще вот что. Прошу запомнить, комиссар: наше благополучие держится на хороших командирах рот. Хорошие — это в первую очередь самостоятельные. Там, в Союзе, где воевать не приходится, кое-кто предпочитает удобных подчиненных. Таких, чтобы и на советы отвечали с готовностью: «Есть!» Почему-то телячье повиновение некоторым больно уж нравится. Здесь с такими пропадешь. Какой фронт у нас будет в рейде? Ты интересовался?

Полудолин пожал плечами.

— Вот видишь. А он протянется километров на двадцать. Для батальона. Удаленность роты от роты в среднем восемь-десять километров. И трудные условия радиосвязи. Ты слыхал, как Санин назвал Кадыра? Волк. Против такого телков посылать нельзя. Они и сами пропадут, и других погубят. Теперь подумай, можно ли сделать так, чтобы в разговоре с тобой или со мной Уханов не проявлял собственного мнения, а при встрече с Кадыром оно у него вдруг бы возникло? Откуда? От сырости? Да, если не секрет, какой совет ты ему давал?

— Совет пустяковый. Обращались ко мне братья Юркины…

— Знаю, — сказал Бурлак и стал сосредоточенно вытирать кусочком хлеба тарелку. — Они ко всем обращаются. Можешь не продолжать. По Юркиным я решение принимал.

— Выходит, если вы с ротным совершили несправедливость, то нельзя об этом и разговор начинать? — Голос Полудолина звучал язвительно. Он с силой отодвинул миску, так что зазвенела вилка, брошенная в нее.

— Слушай, Фирсыч, ты прокурорские нотки-то поубавь. — Бурлак не пытался скрыть неудовольствие. — Если что-то не ясно, поясню. А судить, что в моих действиях справедливо, что нет, тебе не по чину.

— Ладно, хочешь, чтобы я свои недоумения не высказывал, буду молчать. — В голосе Полудолина теперь звучала откровенная обида. — Но тогда возникнут другие конфликты. Учти, мое мнение не изменится от того, нравится оно тебе или нет. Его в политотделе узнают.

— Угрожаешь? Или ждешь извинения? — спросил Бурлак и встал из-за стола. — Не будет. Сам виноват. Кто тебя учил выносить приговоры, не выяснив обстоятельств?

— Хорошо, разъясни обстоятельства. В чем твоя правота?

Полудолин тоже поднялся. Теперь они стояли рядом. Высокие, жилистые, подогретые перепалкой, словно борцы у ковра, готовые вступить в схватку.

— С этого и надо было начинать.

Бурлак сбавил тон и стал говорить спокойно, неторопливо:

— Юркины — близнецы. Сережа и Коля. Ребята хорошие. Прибыли к нам месяца три назад. Попросились в один взвод, в одно отделение. Я отказал.

— Почему? Когда их посылали сюда, обещали, что будут служить рядом.

— Я подобных обещаний не давал. Мне, пожалуйста, такую вину не вменяй. А дураков-обещалкиных на свете немало.

— Выходит, раз я за то, чтобы братья служили рядом, значит, и меня к категории дураков относишь?

— Нет, ты просто несмыслящий. Честный, но петухом в зад не клюнутый.

— Ну, комбат, возвел ты меня в ранг достойных! Спасибо от всей души.

— Не за что, комиссар.

— Все же поясни, почему братьям не положено служить рядом?

— Положено им все. Я даже понимаю, как красиво это выглядит внешне. Представь заметку в газете: «Братья-патриоты».