|
Руководство утверждает, что меня пересадили якобы для того, чтобы я всегда была поблизости, но я знаю: это из за Марка. Первые два года на этой работе я сидела в самом дальнем углу офиса, там, где отдел детской литературы переходит в отдел любовных романов, существующих только в электронной версии. Там мне посчастливилось сидеть напротив стены, где я могла высморкаться в одиночестве. Теперь я социализируюсь: демонстрирую коллегам свои зубы и притворяюсь удивленной, когда речь заходит об ужасной работе нью йоркского метрополитена. Часть меня даже гордится этими короткими разговорами, которые доказывают, что меня здесь хоть как то замечают и что Нью Йорк не мне одной показывает задницу, – но другая часть чувствует себя как актриса театра кабуки, обливающаяся потом, когда ее вынуждают отойти от прописанного текста.
До свидания с Эриком остается часов десять: это означает, что мне нужно по максимуму воздержаться от еды. Сложно предугадать, как себя поведет желудок, так что если на горизонте маячит хоть малейшая возможность секса, мне приходится голодать. Иногда секс того стоит, иногда нет. Иногда у мужчины случается преждевременная эякуляция, на часах – одиннадцать вечера, и тогда у меня есть двадцать минут на то, чтобы добежать до ближайшего «Макдоналдса» с работающим аппаратом для мороженого. Я кладу в сумку банку черных оливок на обед и крашу губы, надеясь, что буду меньше думать о еде, беспокоясь о помаде.
К тому моменту, как я протискиваюсь в вагон метро, солнце уже плавит горы мусора на Манхэттене. Поезд стоит в пробке на Монтроузе, Лоримере и Бедфорде, и темнота туннеля превращает окна вагона в зеркала. Я отворачиваюсь от своего отражения, и вижу, как какой то мужчина мастурбирует под плащом. На Юнион Сквер заходит женщина и направляется к местечку, которое я себе заприметила; правда, она беременна и еле передвигается, так что наконец я все же сажусь. На работу я прихожу с опозданием на восемнадцать минут: младшие редактора уже переводят лавину телефонных звонков в отдел рекламы.
Я работаю выпускающим редактором в детском импринте нашего издательства, это означает, что периодически я прошу младших редакторов проверить, как гуппи переваривают пищу. Я собираю совещания, на которых мы обсуждаем, почему время медведей прошло и почему сейчас дети хотят читать только про рыб. Младшие редакторы не зовут меня присоединиться к ним за обедом, хоть я и стараюсь быть человеком, к которому не страшно подойти с вопросом. Я пытаюсь понять этих деятельных нигилистов поколения Z. Избегаю я только одну из них, – именно она этим утром четверга подходит к моему новому, аккурат в центре офиса, столу. – Не понимаю, откуда эти репортеры раздобыли наши внутренние номера. Ты не видела Кевина? Арья старшая из младших редакторов. Еще она единственная черная в нашем отделе, не считая меня, и это порождает сравнения между нами, в основном не в мою пользу. У нее не только всегда наготове какой нибудь факт о Докторе Сьюзе, о котором никто не знал, – она к тому же и просто милая. Симпатичная, какими бывают только островные женщины: кожа у нее словно отлита из металла. В офисе она пользуется популярностью – живые тобагонские глаза и щечки яблочки усыпляют бдительность наших белых коллег. Она хорошо играет свою роль. Лучше, чем я. Когда мы наедине, то видим истинные лица друг друга даже сквозь фальшивые улыбки. Я вижу ее голод, она видит мой. – Не знаю, может, по душу Кевина наконец то явился Фонд наследия, – отвечаю я, беря кружку с кофе. – Не смешно, – говорит Арья. В общем то, я уже почти перестала беспокоиться по поводу того, что она составляет список причин, по которым должна получить мою должность. Теперь это только вопрос времени. Единственное, что меня волнует – я по прежнему хочу быть ее другом. В свой первый день она явилась сюда во всем своем кротком великолепии, готовая стать символом равноправия. |
