– В детстве у вас была собака?

– Ммм… – сказал он, не имея в виду ничего определенного. С самого начала он решил, что будет сам выбирать, какой вопрос ему слышать, какой нет. Все же постепенно мне удалось из отрывочных сведений сложить историю жизни, столь же незаметной, как и любая другая жизнь на земле. Интересно, что еще ему уготовано после того, как завершится эпизод со старой женщиной из большого дома? Одна рука изуродована, совсем не действует. Больше не может вязать канаты морским узлом. Нет уже былой сноровки; нет и просто добропорядочности. Достиг средних лет, но так и не обзавелся женой. Одинок: stoksielalleen – словно кол в чистом поле; и никого рядом. Кто за ним будет присматривать?

– Что вы станете делать, когда меня не будет?

– Буду жить дальше.

– Я в этом не сомневаюсь. Но кто еще будет в вашей жизни? Он улыбнулся настороженной улыбкой:

– А мне еще кто‑то нужен?

Не ответ, а простодушный вопрос. Он просто не знает, этот недочеловек. И спрашивает меня.

– Да, по‑моему, вам нужна жена, если это не кажется вам чересчур эксцентричным. Пусть даже та женщина, что вы сюда приводили, если в вашем сердце найдется для нее чувство.

Он покачал головой.

– Не имеет значения. Я имею в виду не брак, а совсем другое. Я могу обещать, что вы будете у меня под присмотром, только у меня нет ни малейшего представления о своих возможностях после смерти. Может быть, там не дозволено присматривать за кем бы то ни было. В подобных местах есть определенные правила, и их не всегда удается обойти. Или даже там вообще ничего нельзя делать тайно, в том числе присматривать за кем‑то, и в сердце не останется места ни для чего личного. Все будет стерто. Все. Страшная мысль. Ее достаточно, чтобы заставить человека взбунтоваться, сказать: если это то, что меня ожидает, то я отказываюсь; вот мой билет, возьмите его обратно. Но я сильно подозреваю, что возвращать билеты тоже не дозволено будет ни под каким видом. Вот почему я не хочу оставлять вас в одиночестве. Не исключено, что мне придется уйти окончательно.

Он сидел сгорбившись на кровати ко мне спиной и гладил пса по голове, зажав его морду между коленями.

– Вы меня поняли?

– Ммм… – Мычание, могущее означать «да», но на самом деле ничего не означающее.

– Нет, не поняли. Ничего вы не поняли. Меня ужасает не ваше будущее одиночество, а мое.

Каждый день он отправляется за покупками. По вечерам готовит еду и не отходит от меня, пока я не поем. Я ничего не хочу есть, но сказать ему это у меня не хватает духу.

– Мне трудно есть, когда вы на меня смотрите, – говорю я как можно мягче, а потом прячу еду и скармливаю ее собаке.

Его излюбленный деликатес – поджаренная с белым хлебом яичница, на которую кладутся кусочки тунца, и все это поливается кетчупом. Жаль, я не догадалась своевременно обучить его кулинарии.

Хотя в его распоряжении весь дом, живет он фактически в моей комнате. Оберточную бумагу, пустые упаковки он бросает прямо на пол, и они, как призраки, танцуют на сквозняке. «Уберите этот мусор», – умоляю я. «Уберу обязательно», – обещает он и иногда действительно убирает, но тут же оставляет еще больше.

Мы спим с ним на одной кровати, подобно сложенной вдвое странице, подобно Двум сложенным крыльям: старые приятели, однокоечники, сопряженные, сочлененные. Lectus genialis, lectus adversus. Ногти у него на ногах, когда он снимает ботинки, желтые, почти коричневые, ороговевшие. Он никогда не опускает ноги в воду из страха, что туда упадет: упадет в глубину, где нечем дышать. Высохшее существо, живущее в воздухе, подобно тем шекспировским феям‑саранче, у которых кнутовище из косточки сверчка, а хлыст из паутины. Целые орды их ветер уносит в открытое море, где они, уставая, начинают садиться друг на друга, а сверху опять друг на друга, в бесчисленных количествах, грозя затопить Атлантику.