– Вот она, – сказал я, когда появились девушки в белом, занятые в «Flos Campi».

В зале стояла духота, но моя голова кружилась от аромата, исходившего от кожи Беатрикс. Хоть я и раскритиковал музыку как слишком английскую, для меня она звучала с Соломоновой чувственностью из-за близости этой русско-валлийской красавицы.

– Она хорошенькая, – отметила Беатрикс.

Ципа была ослепительна в декольтированном девственно-белом платье без рукавов, оттенявшем ее иссиня-черные волосы. Когда начали играть Ламберта, я ощутил гордость за свою сестру, управлявшуюся с целым ударным хозяйством. Профессор, исполнявший партию фортепиано, оказался хорошим джазменом. Хор пел:

На Рио-Гранде

Никто не пляшет сарабанду,

На ровном берегу прозрачных вод…

Концерт, состоявший исключительно из английской музыки, завершился исполнением «Иерусалима» Парри, и зал встал, чтобы присоединиться к хору. По окончании концерта мы с Беатрикс пошли за кулисы поздравить Ципу.

– Темные сатанинские мельницы – это церкви, – лепетал я, пока мы пробирались по темным коридорам, – а Иерусалим символизирует необузданную фантазию и изобилие чувственных удовольствий.

– С чего ты взял?

– Цитата из Уильяма Блейка. Представь, я читал Блейка. Я читал его в самом святом городе, где всех, как и здесь, держали в узде, и я его понял: единственный подлинный мир – это мир символов.

Она уже обладала моим телом, и я хотел, чтобы это повторялось бесконечно. «Гаф», – сорвалось у меня с языка-, «гаф» – на иврите «тело».

– Что ты мелешь! – Это была уже Ципа. Она переоделась в черную юбку и зеленый свитер, а пакет с белым платьем держала в руках.

Я их представил, и они оценивающе, как умеют женщины, стали друг друга разглядывать.

– Ты идешь с нами, – сказала Беатрикс. – Ты заслужила право повеселиться после своей тяжелой работы. И в хоре ты пела замечательно, честное слово.

Ципа распахнула глаза, в которых читалось явное одобрение: «А ты, братец, парень не промах, кто бы мог подумать», – после чего по-хозяйски взяла меня под руку, и мы пошли к автобусу.

Редж жил неподалеку от университета. Он снимал две большие комнаты в доме, построенном в начале XIX века, на Дьюси-гроув. Я бывал у него раньше. Некогда роскошное здание успело обветшать, и осыпающаяся лепнина скорее напоминала старые дома Дублина, а не Манчестера. По дороге мы зашли в рыбную лавку на соседней улице. Туда я никогда не заглядывал, но Беатрикс, похоже, хорошо ее знала. Лавка была полна народу, там пахло подгоревшим жиром и уксусом. Я не стал скрывать удивления, когда Беатрикс подошла к одному из продавцов за цинковым прилавком и нежно поцеловала его в щеку. Ципа просто остолбенела, не понимая, что все это значит. Если богиня целует невзрачного коротышку, провонявшего рыбой, трудно даже предположить, что может за этим последовать.

– Это Дэн. Мой брат, – сказала Беатрикс.

Да, тут было о чем призадуматься. Кровный брат двух высоких светловолосых интеллектуалов выглядел как выбившийся в люди паренек из трущоб, который счастлив уже тем, что жарит картошку в рыбной лавке. Дэн, полностью Дэниел Тэтлоу Джонс, названный так в честь лишившегося мужской стати спасителя его отца, сказал:

– Он уже приходил, Трикси. У нас сегодня столпотворение, так что я буду здесь до закрытия, а он уже все взял.