«Куда вас гонят? За что?»

Вон, опираясь о покосившийся столб, стоит Аницетас, рабочий с лесопилки, живший с нами по соседству; там — садовник Повилас, его жена, а вон учитель музыки Римша, совсем седой, с трясущейся головой. Много знакомых лиц. Вместе с ними мы испытывали боль и стыд. Стыд за тех, кто нас гнал.

Куда гонят? Зачем?…

При виде синей детской коляски Бейльке взгляд людей теплел, смягчался. Хотя у многих женщин в колонне были на руках дети, однако больше всех приковывал внимание Бейлькин ребенок.

И, может, не так он, ребенок, как его синяя коляска.

Среди этой мрачной вереницы измученных, пропыленных людей с желтыми метинами она, казалось, излучала жизнь, хрупкую, едва только начавшуюся жизнь.

Сразу за нашим городком раскинулось Жибуряйское поместье. Его земли, лесные угодья тянутся без конца и края по обе стороны большака.

Белокаменное здание поместья под красной черепичной кровлей со всех сторон окружают вековые липы и клены, стройными аллеями переходящие в тенистый парк. А за парком — широкий луг.

Посреди этого луга стоит огромный старый сарай, равного которому по величине не сыскать во всей округе. Прежде, бывало, мы с Римукасом и другими ребятами частенько сюда прибегали, разумеется, тайком от родителей. Пока сарай стоял порожним, вот было раздолье. Аукнешь — и отовсюду отзовется эхо, не эхо, а прямо громовые раскаты. Вперегонки если пробежим по сараю из конца в конец — наземь грохнемся еле переводя дыхание. Целая ярмарка и та разместилась бы в его просторах.

Вот сюда, в этот сарай, и пригнали нас теперь.

Мы не были первыми. Но только нас не хватало, чтоб сарай набился до отказа.

Женщины, не проронив ни слова, побросали свои пожитки и сами повалились где стояли.

— За что только покарал нас господь? — без слез причитала незнакомая женщина.

— Не плачь, доченька, не плачь! Перетерпим и это, только бы в живых остаться, — успокаивала сидевшая рядом с ней старушка. — Ниспослал бог еще одно испытание. Что поделаешь, не надо роптать, надо терпеть…

Когда нашу колонну втиснули в сарай и захлопнули широкие скрипучие двери, все погрузилось во мрак, только длинные пучки лучей, проникавшие сквозь щели, разрывали темноту. Вначале вроде стало прохладнее. Но не прошло и пяти минут, как послышалось частое, отрывистое дыхание людей, а тут же я и сам открыл пересохший рот и судорожно стал глотать воздух. Какая уж там прохлада! Напротив, стало так жарко и душно, что я припал к пазам рассохшихся досок, стараясь поймать каждый прорвавшийся лучик, будто он мог принести облегчение или хоть чуточку живительной прохлады. Мне казалось, что единственное спасение от невыносимо спертого горячего воздуха — это свет, пускай даже палящий солнечный свет. Люди жадно глотали воздух, как выброшенные на берег рыбы.

И дверь отворили.

— Первая партия! — прогремело по-немецки.

— Первая партия! — эхом вторили по-литовски.

— Построиться у дверей!

Никто не ждал повторения приказа. Каждому хотелось поскорей покинуть сарай.

— Не галдеть!

— Пустите нас, пустите! — кричали те, которые пришли сюда до нас.

Женщины волокли детей да свои убогие узелки с барахлишком и выстраивались. Только одна Бейльке никак не могла сдвинуться с места со своей синей коляской. Так и топталась возле нее где стояла.

— Все… Довольно!

— А я? А меня? Ребенок задохнется, смилуйтесь… — заплакала Бейльке, в отчаянии ломая руки.

Женщины расступились, пропуская ее коляску. От нее и здесь веяло жизнью.

— Мама, а мы?

— Подожди… Успеем… — прошептала мама, глядя своими большими черными глазами в одну точку.