|
Подымаемся к самым верхним избам. А тут, между двумя смежными берёзами, - перекладина прибита, как скамейка, ещё и посредине подпорка-столбик. И на той скамеечке мирно сидят две старухи каждая к своей берёзе притулясь, и у каждой - по кривоватой палке, ошкуренной. У обеих на головах - тёплые платки, и одеты в тёплое тёмное. Сидят они хоть и под деревьями, а на берёзах листочки ещё мелкие, так сквозь редкую зелень - обе в свету, в тепле. У левой, что в тёмно-сером платке, а сама в бушлате, - на ногах никакая не обувь, а самоделка из войлока или какого тряпья. По-сухому, значит. А обглаженного посоха своего верхний конец обхватила всеми пальцами двух рук и таково держит у щеки. У обеих старух такие лица заборозделые, врезаны и запали подбородки от щёк, углубились и глаза, как в подъямки, - ни по чему не разобрать, видят они нас или нет. Так и не шевельнулись. Вторая, в цветном платке, тоже посох свой обхватила и так упёрла под подбородок. - Здравствуйте, бабушки, - бодро заявляем в два голоса. Нет, не слепые, видели нас на подходе. Не меняя рукоположений, отзываются - мол, здравствуйте. - Вы тут - давнишние жители? В тёмном платке отвечает: - Да сколько живы - всё тут. - А во время войны, когда наши пришли? - Ту-та. - А с какого вы года, мамаша? Старуха подумала: - На'б, осьмсыт пятый мне. - А вы, мамаша? На той второй платок сильно-сильно излинял: есть блекло-синее поле, есть блекло-розовое. А надет на ней не бушлат, но из чёрного вытертого-перевытертого плюша как бы пальтишко. На ногах - не тряпки, ботинки высокие. Отняла посошок от подбородка и отпустила мерно: - С двадцать третьего. Да неужели? - я чуть не вслух. А говорим: "бабушки, мамаша" - на себя-то забываем глядеть, вроде всё молодые. Исправляюсь: - Так я на пять лет старше вас. А лицо её в солнце, и щёки чуть розовеют, нагрелись. В солнце, а не жмурится, оттого ли что глаза внутрь ушли и веки набрякшие. - Что-то ты поличьем не похож, - шевелит она губами. - Мы и в семьдесят не ходим, а полозиим. От разговора нижние зубы её приоткрываются - а их-то и нет, два жёлтых отдельных торчат. - Да я тоже кой-чего повидал, - говорю. А вроде - и виноват перед ней. Губы её, с розовинкой сейчас и они, добро улыбаются: - Ну дай тебе Господь ещё подальше пожить. - А как вас зовут? С пришипётом: - Искитея. И сердце во мне - упало: - А по отчеству? Хотя при чём тут отчество. Та - и была на пять лет моложе. - Афанасьевна. Волнуюсь: - А ведь мы вас - освобождали. Я вас даже помню. Вот там, внизу, погреб был, вы прятались. А глаза её - уже в старческом туманце: - Много вас тут проходило. Я теряюсь. Странно хочется передать ей что-то же радостное от того времени, хотя что там радостное? только что молодость. Бессмысленно повторяю: - Помню вас, Искитея Афанасьевна, помню. Изборождённое лицо её - в солнышке, в разговоре старчески тёплое. И голос: - А я - и чего надо, забываю. Воздохнула. В тёмном платке - та погорше: - А мы - никому не нужны. Нам бы вот - хлебушка прикупить. Тишина. Чирикают птички в берёзах. Доброе мягкое солнце. Искитея, из-под набрякших век, остатком ослабевших глаз - досматривает меня, отчётливо или в мути: - А вы что к нам пожаловали? Что ль, с каким возвестием? Та, другая: - Може, наше прожитбище разберёте? Мы с Витей переглядываемся. А - что в наших силах? - Да нет, мы проездом. На старые места посмотреть приехали. - А тут - и начальство ваше. Может, оно... В тёмном - подсобралась: - Иде? - Да тут где-то. |
