Вот и кабинет моего цветка, дорогого моего жениха Флора Алексеевича Стратонова. Здесь, по моему разумению, он и пластается главным образом, здесь он, сердечный, корячится до темноты в глазах. Тут он работает с радостью, ненавидя и презирая тунеядцев. В этом кресле скорее всего он не дает лениться своей душе, заставляя ее прощать людей – в принципе неплохие существа, хоть и причинившие ему немало горького…

Где-то здесь он хранит следы своей душевной работы, ее итоги и планы на будущее. Для меня, как для невесты, это самое главное. Если я не найду хранилища, то скорее всего откажет мне Стратонов, не захочет на мне жениться Флор Алексеевич, и будет, безусловно, прав, поскольку я позорно мало перетаскала фекала из кучи у ворот к яме, где на следующий год будут удобрения, прекрасные, как французская песня.

Вообще-то говоря, если я найду хранилище – то пускай и не женится на мне. Черт с ним! В этом случае мое женское тщеславие по крайней мере будет удовлетворено: я его отниму у всех остальных невест…

Красивый большой кабинет, обставленный румынской полированной мебелью. На мой вкус, слишком много ослепительного деревянного сияния. Светлый ковер с пунцовыми розами в углах. Карминная краснота войлочных цветов, почти как в плотных куртинах за окном в саду. Хрусталь и безделушки заперты в витрине горки. Ничего не валяется, все на своих местах. На письменном столе – пишущая машинка «Эрика», большая стопка чистых конвертов и забранная в картонную шкуру скоросшивателя подшивка «Рекламас пиеликумса».

То сокровенное, что я искала, должно быть тщательно убрано с глаз. Но – близко. Обязательно близко, чтобы в любой момент можно было взглянуть, освежить в памяти.

Где?

В этой до блеска вылизанной, выблещенной комнате было определенное своеобычие. Ни одной вещи, ни единого украшения, никакой книжонки не лежало открыто: заперты секретер, сервант, горка, книжный шкаф. Медицинская пустота и чистота всех мебельных горизонталей.

Кроме стеллажа, перпендикулярно приставленного к письменному столу. На нем ровной шеренгой выстроились папки скоросшивателей с надписью «Страховой архив». Аккуратные неотличимые папки – только на корешках были последовательно наклеены числа – «1976», «1976а», «1977», «1977а», «1978», «1978а»…

В такой же коричневатый картонный мундир облачена подшивка «Пиеликумса». Ну конечно! Могу голову дать наотрез: в папках с ежегодной датой действительно страховой архив, а в помеченных литерой «а» – мое сокровенное.

Наше с Флором Алексеевичем, с цветочком моим, – наше сокровенное…

Благополучно, не сломав шею, спустилась из окна кабинета в свою терраску, вышла на крыльцо и обессиленно уселась на теплые доски. Нет, невозможно выходить замуж с такими плохими нервами. Слишком сильно напрягаюсь я, слишком переживаю и нервничаю из-за всяких глупостей. Ведь вся затеянная мной история – в масштабе происходящих в мире злодейств – действительно глупый пустяк. Правда, в мировом масштабе жизнь каждого отдельного человека тоже малозначительный пустяк. Только все равно очень жить хочется – каждому отдельному. И если можно, то по-людски…

Компост «Опавшие листья» звучал во мне печальной старой песней и острой ломотой в пояснице, плечах, горели и ныли ладони. Я сидела на крыльце и проклинала в себе отсутствие навыков сельхозработы и свою добросовестность. Честное слово, я переживала из-за того, что сейчас приедет Флор Алексеевич на своем чистеньком «жигульке», уже без ягод и цветов, и очень рассердится на меня, что я не приготовила достаточно хороших удобрений для будущих урожаев сочных ягод и нежных гладиолусов. Стройные, кудрявые букеты гладиолусов уже вовсю раскупают на рижском рынке, чтобы вечером отправиться с ними на именины, дни рождений, на свадьбы…

Какой огромный букет гладиолусов приготовил мне Стратонов к нашей встрече – целый сад! Ведь это все – мне.