Конечно, я бросал дом, стоивший двенадцать экю, и обстановку, которая стоила восемь. Но, право же, по такому великому случаю надо уметь смириться с небольшой потерей.

Команда, которую заранее предупредили, что приказ сняться с якоря будет отдан с минуты на минуту, была готова. Нам осталось только поднять якорь и поставить паруса, что мы и проделали без особого шума.

К рассвету мы уже отошли от берега больше чем на десять льё.

Я больше никогда не слышал об этом мерзавце-брамине, но возможно, что он уже давно — лет двадцать тому — и навеки расстался с привычкой, входя в комнату, оставлять свои туфли за дверью.

— Ей-Богу, похоже, ром нас подвел, — произнес папаша Олифус, уставившись на труп второй своей бутылки. — Пора перейти к араку.

XVII

ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕНИТЬБА ПАПАШИ ОЛИФУСА

Рассказ о первых четырех своих женитьбах папаша Олифус запил бутылкой водки и бутылкой рома. Сами понимаете, обильные возлияния, соединившись с воспоминаниями о прошлом, несколько расстроили связность его речи. Мы с Биаром были уверены, что, если ему предстоит рассказывать о шестой и седьмой женитьбах, нам либо придется отнять у него бутылку арака, либо мы только завтра сможем услышать заключительную часть брачной одиссеи монникендамского Улисса.

К счастью, папаша Олифус успокоил нас на этот счет. Отхлебнув арака и утерев губы тыльной стороной руки, он голосом зазывалы произнес:

— Пятая и последняя женитьба папаши Олифуса!

Затем он своим обычным голосом продолжил рассказ.

— Стало быть, я вышел в море на своем суденышке — нечто вроде люгера, не более того, с командой из шести человек; мы шли наудачу, решив обогнуть мыс Коморин и, если ветер окажется благоприятным, а море — спокойным, оставить Цейлон по левому борту и идти к Суматре и Яве. Мне было безразлично, тот ли остров, этот ли: чем ближе мы подходили к Тихому океану, тем больше я был уверен в том, что смогу продать свой кардамон.

На седьмой день после отплытия показался Цейлон: в свою подзорную трубу я даже смог различить дома порта Галле. Но ветер был свежим, а впереди у нас был еще примерно месяц хорошей погоды.

Я отвернулся от этой чертовой земли, манившей нас к себе, и, взяв курс на Ачем, пустил мою скорлупку по волнам Индийского океана так спокойно, словно это был лучший трехмачтовик Роттердама.

Первые пять дней все шло хорошо — да и после тоже, как вы сейчас увидите, — но на шестую ночь, перед тем как заступить второй вахте, небольшое происшествие едва не отправило нас всех собирать жемчужные раковины на дне Бенгальского залива.

Все предыдущие ночи я сам стоял у штурвала, и все шло как нельзя лучше; но, право же, мы были далеко от берега, на нашем пути не было ни одной скалы, ни одной мели; благодаря низкой мачте и небольшому количеству парусов, мы надеялись укрыться от глаз пиратов, даже самых проницательных; поставив к штурвалу наиболее искусного из моих матросов, я спустился в твиндек, улегся на тюки и заснул.

Не знаю, сколько времени я проспал. Меня разбудил сильный шум, внезапно раздавшийся над моей головой. Мои матросы бежали с кормы на нос и кричали, вернее, вопили, и в этих воплях можно было различить перемешанные с ругательствами молитвы. Единственное, что мне удалось понять из всего этого, — мы подвергаемся какой-то опасности, и опасности серьезной.

Чем сильнее была опасность, тем более она требовала моего присутствия; перестав раздумывать над тем, что бы это могло быть, я помчался к люку и выскочил на палубу.

Море было великолепным, а небо усеяно звездами, кроме одного места, где огромный предмет, почти нависший у нас над головой и готовый упасть на палубу, загораживал собой сияние звезд.

Глаза всех моих матросов были устремлены на эту громаду, все их усилия были направлены на то, чтобы избежать столкновения с ней.