Она подумала об обезьяне. О том, как ей, должно быть, сейчас одиноко, без маленьких вспомогательных средств, которыми можно скрасить одиночество. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о том, чтобы животные пили? Нет. С другой стороны, никто никогда не слышал о неправильной зубной дуге Эразма. Да и, наверное, никогда не поздно научиться пить. Раз шимпанзе можно научить языку знаков.

Маделен забралась в резервуар. На коленях, высоко подняв свою пробирку, чтобы не разбавить находящуюся в нём жидкость, она вползла в мастерскую. Потом вошла в оранжерею и зажгла свет. Окна были закрыты чёрными светомаскирующими занавесями. Клетка была такой, как она её запомнила. Но обезьяна исчезла.

Она некоторое время постояла у стеклянной стены, пока окончательно не убедилась в этом. Потом открыла дверь и вошла.

Только в то самое мгновение, когда мы понимаем, чего мы лишились, когда потеря кровоточит, а сознание ещё не начало коагулировать, значение потерянного предстаёт перед нами со всей ясностью. Проходя через пустую клетку, Маделен поняла, что ей будет не хватать обезьяны.

У неё самой никогда не было домашних животных. Без всякой зависти, без всякого желания получить что-нибудь похожее, она смотрела на шетландских пони своих подруг, охотничьих собак и хомячков, и с самого начала ей было ясно, что лошадь между ног, щенок у груди и морская свинка в кровати были заменителем чего-то другого. Молча, не чувствуя ничего другого кроме сострадания, она снова и снова становилась свидетелем краха эмоциональных иллюзий, когда животные вырастали из щенячьей ребячливости, становились больше и настойчиво проявляли сексуальные потребности, и их изгоняли из девичьей спальни во двор, где у них, как логическое следствие одиночества, развивалась животная психопатическая свирепость, которая приводила в конце концов к тому, что они кусали почтальона, обходясь семейству в пятьдесят тысяч крон в качестве возмещения ущерба плюс семьсот крон за усыпление.

Теперь, находясь в клетке, она поняла, что если тогда животные были призваны служить напоминанием о ком-то другом: о детях, о родителях, о куклах, о мужчинах, — то обезьяна, в своей терпеливой беспомощности, напомнила ей о ней самой.

Чувство одиночества овладело ею. Она отхлебнула из своего сосуда, словно в знак ритуального прощания, — поминальное пиво, маленькая прощальная вечеринка в память о покинувшем её друге. Отхлёбывая, она медленно прошла через клетку, подойдя, таким образом, к тому единственному месту в пространстве, откуда была видна обезьяна.

Она раздвинула ветки. Сначала показалось, что растения приняли форму постели для животного, потом она увидела, что животное лежит в сплетённой люльке. Не поломав и не особенно пригибая ветки и листья, животное сплело их в гамак, часть которого, обращённая к стеклу, была скрыта серовато-коричневой увядшей растительностью, сливавшейся с шерстью животного, так что всю эту конструкцию невозможно было различить снаружи. В единственном месте в помещении, где растения образовывали чащу, достаточную чтобы его скрыть, примат, казалось, парил на уровне плеча, виртуозно замаскированный.

Маделен села на сук.

— Ты более невидим, чем ты думаешь, — сказала она. — Говорят, что ты вовсе не существуешь.

Она показала на зубы животного.

— Как шмель. Он не может летать, это можно доказать. Но сам он этого не знает. Так что он всё равно летает.

Она сделала пару глотков за шмеля.

— Открой-ка рот, — предложила она.

И, демонстрируя, как это надо сделать, широко открыла рот.

Губы примата неуверенно раскрылись, он открыл рот.

Маделен увидела бело-розовую пасть, мощные дёсны, нёбо, изрезанное словно песчаное морское дно, блеск слюны под языком. Она увидела два маленьких коренных зуба с каждой стороны, изрезанные края передних зубов, конические клинки клыков, изогнутую, как у человека, зубную дугу.