Арнук добралась до маленького иглу перед рассветом, и когда старик открыл глаза, чтобы встретить Уводящего по Снегу, то увидел вместо него собаку. Он улыбнулся, положил ей на голову свою худую руку и снова заснул.

Уводящий по Снегу долго не приходил, но на третий день пришел, незримый, а когда удалился, связь между собакой и стариком оборвалась. Арнук не покидала мертвое тело весь следующий день, и, может быть, тогда ветер прошептал ей: «Иди к людям. Иди!»

Она выползла из иглу и увидела равнины, словно выбеленные метелью. Недолго постояла в свете тусклого зимнего солнца; ее шерсть искрилась меж синих теней. Затем повернула пушистую морду с широко поставленными янтарными глазами на запад. Туда лежал ее путь, и голоса нерожденных поколений вторили шепоту ветра, но уже призывнее. «Иди же к стоянкам людей! — говорили они. — Иди!»

С опущенной мордой и поникшим хвостом двинулась она на запад, в бескрайние дикие просторы, и только однажды остановилась, чтобы обернуться и внимательно посмотреть на то место, откуда начиналась цепочка ее следов, словно ожидая какого-то знака. Знака не было, и наконец она решилась.

Так началось ее странствие. Смерть разорвала узы, связывавшие ее со стариком, но нить, соединявшая Арнук с Человеком, была крепка по-прежнему. Через бесчисленные поколения, канувшие во мрак давно ушедших времен, задолго до того, как эскимосы пришли на восток из Азии по цепочке островов, судьба ее рода была слита с судьбой людей. Арнук составляла одно целое с людьми и нуждалась в них столь же сильно, как и они в ней.

Она не остановилась даже тогда, когда темнота заполнила унылые равнины. В полночь Арнук достигла места, где перегрызла веревку, привязывавшую ее к нартам молодого Мактука. Какой-то внутренний голос подсказал ей это, хотя снег заровнял все отметины и занес следы. Теперь ее стали грызть сомнения, и она заметалась среди больших сугробов, жалобно подвывая. Арнук взобралась на высокий гребень, стараясь уловить в ночном воздухе запахи близкой стоянки людей. До нее донесся запах зайца, снявшегося с места при ее приближении. Но людей учуять не удалось. Ее вой взметнулся до неба, заполняя темноту мольбой и призывом, но в ответ только сильнее зашелестел ветер Не в силах вынести тяжести голода и одиночества, она свернулась у наметенного сугроба и впала в забытье.

Собака долго спала посреди бескрайних равнин. Но, хотя усталость и свалила ее, великие таинства свершались в сокровенных глубинах ее тела. Она лежала, положив морду на вытянутые широкие лапы, и мускулы ее судорожно подергивались. В пасти набежала слюна, и появился вкус крови. Ей снилось, будто она нагоняет быстроногого оленя и зубы ее вонзаются в живую плоть, — так она познала экстаз охоты.

В каждой клетке ее тела проснулись и заговорили извечные жизненные инстинкты, которым суждено было спасти и саму Арнук, и теплящуюся в ней новую жизнь. Когда собака подняла морду навстречу рассвету, перемена свершилась.

Рассвет обещал ясный день, и Арнук с ее новыми ощущениями принюхивалась к ветру. Учуяв теплый дух живой плоти, она двинулась на поиски дичи.

Полярная сова, совсем белая и не отбрасывающая тени в предрассветной мгле, окинула немигающими огромными глазами снежные равнины. Сова увидела зайца и камнем упала на него; зверек не успел даже заметить ее, как дюймовые совиные когти уже лишили его жизни. Какое-то время большая птица с упоением утоляла голод и, сидя на зайце в самодовольной хищной позе, не заметила, как что-то промелькнуло за ближайшим сугробом.

Арнук стала выдрой, скользящей к леммингу, лисицей, подкрадывающейся к куропатке. Искусство, которым она никогда полностью не владела, ожило в ней. Она медленно и бесшумно продвигалась вперед по уплотненному ветром снегу. Вот уже сова всего в нескольких ярдах от нее, и тут птица подняла голову, уставив свои желтые пугающе бессмысленные глаза прямо на Арнук.