Виконтесса наставляла Каноля довольно твердым тоном: ей казалось, что Бог, приняв во внимание обстоятельства, простит ей эту ложь. Так старалась она успокоить свою совесть.

— Я вовсе не слуга ее высочества, сударыня, — отвечал Каноль, — я принадлежу только вам: я вам сдался, вам одной. Вы знаете, при каких обстоятельствах и на каких условиях.

— Но мне кажется, мы ни о чем не уславливались…

— На словах — нет, но в сердце — да. Ах, сударыня! После того, что вы мне говорили, после того, что позволили надеяться на счастье, после всех надежд, которые вы мне дали… О, сударыня, признайтесь откровенно, что вы чересчур жестоки!

— Друг мой, — отвечала Клер, — вы ли можете упрекать меня за то, что я заботилась о вашей чести столько же, сколько о своей? Неужели вы не понимаете — надо признаться в этом, потому что вы и сами, верно, догадываетесь, — неужели вы не понимаете, что я страдала не меньше вас, даже больше вас, потому что у меня нет сил переносить такие страдания? Выслушайте же меня, и пусть слова мои, вырывающиеся из глубины сердца, западут вам в душу. Друг мой, я уж сказала вам, я страдала больше вас: меня терзало опасение, которого вы не могли иметь, потому что знали, что я люблю только вас. Живя здесь, не жалеете ли вы о той, которой здесь нет, и в мечтах о будущем нет ли у вас какой-нибудь надежды, которая не относится ко мне?

— Сударыня, — отвечал Каноль, — вы вызываете меня на откровенность, и потому я буду говорить с вами откровенно. Да, когда вы оставляете меня наедине с моими печальными размышлениями, лицом к лицу с прошлым, отсутствие ваше заставляет меня посещать игорные дома, где ощипанные глупцы волочатся за здешними горожаночками. Когда вы не хотите смотреть на меня или когда заставляете с таким трудом добиваться хотя бы одного вашего слова, одного движения, одного взгляда, которого я, может быть, не стою… тогда я досадую, что не умер, сражаясь, упрекаю себя за то, что сдался, жалею об этом, даже совесть грызет меня…

— Совесть!

— Да, сударыня, совесть. Бог воистину присутствует в этом святом алтаре, перед которым я говорю вам, что я люблю вас; но так же истинно и то, что теперь другая женщина плачет, жалуется и готова отдать жизнь за меня. И что же! Она должна думать, что я или подлец, или предатель.

— О, сударь!

— Уверяю вас, сударыня, что это так!.. Не она ли сделала меня тем, кто я теперь? Не поклялся ли я ей, что спасу ее?

— Но вы и спасли ее, мне кажется?

— Да, от врагов, которые могли убить ее, а не от отчаяния, которое гложет ее сердце, если она знает, что я сдался вам.

Клер опустила голову и вздохнула.

— Вы не любите меня! — сказала она.

Каноль вздохнул в свою очередь.

— Не хочу обольщать вас, сударь, — продолжала она, — не хочу лишать вас подруги, которой я не стою, однако ж вы знаете, я гоже люблю вас. Я пришла сюда просить вашей любви, любви преданной, любви только ко мне. Я пришла сказать вам: я свободна, вот моя рука… Предлагаю вам ее, потому что никого не могу сравнить с вами… не знаю человека, достойнее вас.

— Ах, сударыня! — вскричал Каноль. — Какой восторг! Вы делаете меня счастливейшим из людей!

— О, вы меня не любите, сударь! — печально прошептала она.

— О, люблю, люблю, обожаю! Но не могу высказать, как я страдал от вашего молчания и осторожности.

— Боже мой! Вы, мужчины, ничего не угадываете! — сказала Клер, поднимая прелестные глаза к небу. — Разве вы не поняли, что я не хотела заставить вас играть смешную роль, не хотела, чтобы люди могли подумать, будто мы вместе договорились о сдаче Сен-Жоржа? Нет, я хотела, чтобы вас обменяла королева или чтобы я вас выкупила, и тогда вы совершенно бы принадлежали мне.