Обещание герцога вырвалось прямо из души.

Нанон прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала:

— О, монсеньер! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!

Герцог был тронут до слез: в первый раз Нанон говорила с таким чувством и подавала ему такую надежду.

Он тотчас вышел, еще раз уверив Нанон, что ей нечего бояться, потом позвал самого верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в город, если б даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать адвокату Лави следующее послание, написанное рукой герцога:

«Всячески постараться, чтобы ничего дурного не случилось с господином де Канолем, комендантом крепости, находящимся на службе его величества.

Если этот офицер арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами, подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, даже миллион, если нужно, и, кроме того, дать слово от имени герцога д’Эпернона, что их непременно назначат на службу в один из королевских замков.

Если подкуп не удастся, применить силу и не останавливаться ни перед чем: насилие, поджог, убийство — все будет прощено.

Приметы его: рост высокий, глаза карие, нос с горбинкой. В случае сомнения спросить: «Вы ли брат Нанон?»

Действуйте как можно скорее: нельзя терять даже минуты».

Посланный отправился. Через три часа он был уже около Бордо. Там он пошел на некую ферму, обменял свою одежду на холщовую крестьянскую блузу и въехал в город с кулями муки.

Лави получил письмо через четверть часа после окончания военного суда. Он проник в крепость, переговорил с главным тюремщиком, предложил ему двадцать тысяч ливров — тот отказался, предложил ему тридцать — тот опять отказался, наконец предложил сорок тысяч — тот согласился.

Мы знаем, как, введенный в заблуждение словами, которые, по мнению герцога д’Эпернона, должны были исключить любую ошибку: «Вы — брат Нанон?». Ковиньяк, движимый — может быть, первый раз в жизни — великодушием, ответил: «Да», и, заняв таким образом место Каноля, получил, к великому своему удивлению, свободу.

Ковиньяка повезли на лихом коне в селение Сен-Лубес, которое принадлежало сторонникам д’Эпернона. Там нашли нового посланного, который прискакал за новостями о беглеце на лошади самого герцога, испанской кобыле несметной стоимости.

— Спасен ли он? — спросил посланный у начальника конвоя, провожавшего Ковиньяка.

— Да, — отвечал тот, — мы везем его.

Только этого и хотел посланный, он повернул лошадь и исчез как метеор по дороге в Либурн. Через полтора часа измученная лошадь упала у городских ворот, предоставив своему всаднику свалиться к ногам герцога д’Эпернона, который, дрожа от нетерпения, ждал слова «да».

Посланец, измученный и весь в ушибах от падения, имел еще силы произнести это «да», стоившее так дорого. Герцог тотчас же, не теряя ни секунды, бросился к дому Нанон, которая по-прежнему лежала на постели, почти теряя разум, и остановившимся взглядом бессмысленно смотрела на дверь, охраняемую лакеями.

— Да, — вскричал герцог д’Эпернон, — да, он спасен, дорогая! Он сейчас приедет, и вы обнимете его!

Нанон от радости вскочила на постели: эти несколько слов сняли с ее груди целую гору. Она подняла обе руки к небу, от неожиданного счастья слезы снова полились из ее глаз, которые ранее осушило горе, и вскричала с выражением, которого нельзя описать:

— О Боже мой, Боже мой! Благодарю тебя!

Потом, опустив глаза к земле, она увидела рядом с собой герцога д’Эпернона, который радовался ее счастью и, судя по всему, не менее ее принимал участие в дорогом пленнике.