Нанон опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то, по крайней мере, овладела собою, потому что надежда, даже в самых малых дозах, всегда служит бальзамом для сердечных страданий.

Что же касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль Оргона или Жеронта, подошел к Нанон, поцеловал ей руку и сказал:

— Припадок прошел, милая моя, надеюсь; придите в себя. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что королева призывает меня. Верьте, что только приказание ее величества могло заставить меня расстаться с вами в такую минуту.

Нанон чувствовала, что сердце ее сейчас не выдержит. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать:

— Не обманули ль вы меня, брат? Точно ли могу я надеяться?

Ковиньяк отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к д’Эпернону, сказал:

— Да, господин герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей свободу и счастье.

Нанон не могла дольше сохранять присутствие духа, и, несмотря на свою твердость, она зарыдала — она, когда-то не умевшая плакать и неизменно сохранявшая ясный, насмешливый ум. Но теперь так много обрушилось на нее, что она стала всего лишь обыкновенной женщиной, то есть слабой, нуждающейся в слезах.

Герцог д’Эпернон вышел, покачивая головой, и взглядом поручил Ковиньяку его сестру. Когда он вышел, Нанон вскричала:

— О, сколько страданий доставляет мне этот человек! Если б он остался здесь еще минуту, думаю, я бы умерла.

Ковиньяк сделал в знак, что надобно молчать, потом подошел к двери и прислушался, точно ли герцог ушел.

— О! Какое мне дело, слушает он или не слушает, — сказала Нанон. — Вы шепнули два слова, чтобы меня успокоить… Скажите, что вы думаете делать? На что надеетесь?

— Сестра, — отвечал Ковиньяк с серьезным видом, вовсе ему не свойственным, — не смею утверждать, что уверен в удаче, но повторяю вам то, что уже сказал: употреблю все усилия, чтобы добиться успеха.

— Какого успеха? — спросила Нанон. — На этот раз объяснимся подробнее, чтобы опять не было между нами какого-нибудь страшного недоразумения.

— Постараюсь спасти несчастного Каноля…

Нанон впилась в него глазами; взгляд ее был страшен.

— Он погиб! Не так ли?

— Увы! — отвечал Ковиньяк, — если вы требуете от меня полной откровенности, то признаюсь, что положение его кажется мне очень плохим.

— И как он говорит это! — вскричала Нанон. — Да знаешь ли, несчастный, что значит этот человек для меня?

— Знаю, что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его, а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями.

Нанон нетерпеливо махнула рукой.

— Впрочем, вы совершенно правы, черт возьми, — продолжал Ковиньяк, — и я говорю вам это не в упрек, а так, только для сведения. Положив руку на сердце, смею сказать вам: если б мы оба сидели еще в камере замка Тромпет и если б я знал то, что теперь мне известно, я сказал бы господину де Канолю: «Сударь, вас Нанон назвала своим братом, а не меня; она призывает вас, а не меня». И он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него.

— Так, стало быть, он умрет! — вскричала Нанон с горестью, которая показывала, что и самые сильные люди всегда думают о смерти со страхом и мысль о ней никогда не кажется им достоверною, ибо подтверждение ее несет в себе жестокий удар. — Стало быть, он умрет!

— Сестра, — отвечал Ковиньяк, — вот все, что я могу сказать вам и на чем надобно основывать наши намерения: теперь девять часов вечера; в продолжение двух часов, пока я ехал сюда, могло случиться многое.