— Хотите, я пойду за ней? Хотите, я приведу ее сюда? — спросил Ленэ, лишившись всей своей твердости.

— Да, да, — прошептал Каноль.

— Хорошо, я иду, но вы убьете ее.

«Тем лучше, — мелькнула эгоистическая мысль в уме молодого человека. — Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому».

Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:

— Нет, нет!

И, удерживая Ленэ за руку, прибавил:

— Вы обещали ей оставаться со мной, оставайтесь!

— Что он говорит? — спросил герцог у командира стражи.

Каноль услышал его вопрос.

— Я говорю, герцог, — отвечал он, — что не думал, как далеко от тюрьмы до эспланады.

— Увы, не жалуйтесь, бедный молодой человек, — прибавил Ленэ, — вот мы и пришли.

Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли за поворотом улицы.

Ленэ пожал руку молодому человеку и, желая сделать последнюю попытку, прежде чем они придут к месту казни, подошел к герцогу.

— Сударь, — сказал он вполголоса, — еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью господина де Каноля вы вредите нашему делу.

— Напротив, — возразил герцог, — мы доказываем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.

— Такое мщение возможно только между равными, господин герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные.

— Не станем спорить о таких вопросах при господине де Каноле, — сказал герцог вслух, — вы же понимаете, что это неприлично.

— Не будем говорить о помиловании при господине герцоге, — заметил Каноль, — вы видите, он намерен совершить государственный переворот; зачем мешать ему из-за такой безделицы…

Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар достиг цели. Между тем процессия двигалась вперед, и Каноль наконец вышел на эспланаду. Вдалеке, на другом конце площади, шумела толпа, окружавшая свободную площадку, очерченную линией блестящих мушкетных стволов. В середине ее возвышалось что-то черное и бесформенное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали страшный силуэт виселицы.

— Виселица! — вскричал Каноль, останавливаясь и указывая на нее. — Что там такое? Не виселица ли, господин герцог?

— Да, вы не ошибаетесь, — отвечал герцог хладнокровно.

Краска негодования выступила на лице молодого человека; он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился лицом к лицу с Ларошфуко.

— Сударь, — вскричал он, — вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.

— Бывают обстоятельства, сударь…

— Сударь, — перебил Каноль, — говорю вам не только от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете такое высокое положение, вы, бывший принцем и теперь носящий титул герцога. Бесчестие это падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина!

— Король повесил Ришона, сударь!

— Нет, сударь, Ришон был храбрый солдат и благороден душой, насколько это возможно, но он не был дворянин по рождению, а я дворянин.

— Вы забываете, — сказал герцог, — что здесь дело идет о мщении; если бы вы были принц крови, вас все равно бы повесили.