|
Он все знает, все понимает; он самый добрый, самый деликатный, самый великодушный человек на свете. Вы просто находитесь во власти заблуждения. Это очень прискорбно, но я тут ничем помочь не могу. Это касается вас, а не меня. – Изабелла на секунду умолкла, устремив на своего кузена взгляд, который светился чувством, противоречившим нарочитой сдержанности ее речей, – трудно сказать, чего в нем было больше: гневной ли досады на слова Ральфа или уязвленной гордости, что приходится оправдывать своего избранника, когда для нее самой он был воплощением чистоты и благородства. Хотя Изабелла молчала, Ральф не спешил заговорить, он понимал, что она еще не все сказала. Она была высокомерна, но как старалась убедить в своей правоте; хотела казаться равнодушной, но как при этом пылала гневом. – За кого же вы хотели бы, чтобы я вышла замуж?… – спросила она вдруг. – Вы говорите «парить», «летать», но когда выходят замуж, всегда спускаются на землю. Есть человеческие желания, чувства, есть веления сердца, наконец; и замуж выходят за какого‑то вполне определенного человека. Ваша матушка так до сих пор и не простила мне, что я отвергла предложение лорда Уорбертона, она в ужасе от того, что я готова довольствоваться мужем, у которого нет ни владений, ни титулов, ни почетных званий, ни домов, ни угодий, ни высокого положения в обществе, ни славного имени – ни одного из этих блистательных преимуществ. Но мистер Озмонд тем мне и нравится, что у него ничего этого нет. Он просто очень одинокий, очень просвещенный, очень достойный человек, а не владелец огромного состояния.
Ральф слушал Изабеллу с таким видом, словно все ею сказанное заслуживает глубоких размышлений, но на самом деле не вдумывался в смысл ее слов, а занят был главным образом тем, что пытался превозмочь тяжесть своего впечатления в целом – впечатления от ее страстной искренности: она была не права, но верила; она обманывалась, но была убийственно последовательна. Как это в ее духе – выдумать великолепную теорию относительно Гилберта Озмонда и любить его не за те достоинства, которыми он обладал, но за самые его недостатки, щеголяющие в ризах добродетели. Ральф вспомнил, как он сказал своему отцу, что желал бы дать Изабелле возможность исполнить все, что подскажет ей воображение. Он предоставил ей эту счастливую возможность, и она не преминула воспользоваться ею в полной мере. Бедный Ральф был подавлен, был посрамлен. Изабелла произнесла последнюю фразу торжественным полушепотом в полном сознании своей правоты, что, по сути дела, положило конец их дебатам, но она прекратила их и по всей форме, так как тут же повернулась и направилась к дому. Ральф шел рядом с ней, и они вместе пересекли двор. У широкой лестницы Ральф остановился, приостановилась v Изабелла, обратив к нему лицо, вне всякого сомнения и вопреки всему озаренное благодарностью. Его возражения привели к тому, что она еще яснее поняла, чем продиктовано ее решение. – А вы разве не позавтракаете с нами? – спросила она. – Нет, мне не хочется, я не голоден. – Вам надо побольше есть, – сказала Изабелла, – вы питаетесь одним воздухом. – Зато в свое удовольствие; сейчас я пойду в сад и как следует там угощусь. Весь этот путь я проделал вот с какой целью. В прошлом году я сказал вам, что, если с вами приключится беда, у меня будет такое чувство, будто я чудовищно просчитался. Именно такое чувство у меня сегодня. – Вы находите, что со мной приключилась беда? – Заблуждение само по себе беда. – Что же, – сказала Изабелла, – вам на свои беды я никогда не пожалуюсь. Она начала подниматься по лестнице. Ральф стоял внизу, засунув руки в карманы, и провожал ее взглядом, потом холод, притаившийся в обнесенном высокой стеной дворе, пронизал его дрожью, и он направился в сад отведать флорентийского солнца. |
