– Конечно, можно. Если хотите, я покажу ее вам, – сказала Пэнси, она совсем не была испугана.

– Я и надеялся, что вы мне это предложите – вы ведь так добры, – пробормотал Розьер.

Они вместе вошли туда; комната, по мнению Розьера, была на редкость безобразной, в довершение всего там оказалось еще и холодно. По‑видимому, Пэнси тоже пришло это в голову.

– Зимой здесь не так хорошо, как летом, – сказала она. – Это папин вкус; у него столько вкуса!

Да, у него бездна вкуса, подумал Розьер, но иногда очень дурного. Он окинул взглядом комнату, не совсем представляя себе, что в таких случаях принято говорить.

– А разве миссис Озмонд безразлично, как отделаны ее комнаты? Неужели у нее нет вкуса? – спросил он.

– Что вы! У нее прекрасный вкус, – сказала Пэнси. – Но больше по части литературы… разговоров, а папа любит и такие вещи. По‑моему, он знает все на свете!

Розьер немного помолчал.

– Одно он во всяком случае знает, в этом у меня нет сомнения, – вымолвил он наконец. – Он знает, что при всем уважении к нему, при всем моем уважении к миссис Озмонд, которая так обворожительна, на самом деле я прихожу сюда ради вас!

– Ради меня?

Пэнси обратила к нему слегка тревожный взгляд.

– Ради вас, только ради этого, – повторил Розьер, опьяненный мыслью, что поступает наперекор всем правилам и велениям.

Пэнси смотрела на него просто, внимательно, открыто; ей незачем было краснеть, она и без того была сама скромность.

– Так я и думала, – вымолвила она.

– И вам не было это неприятно?

– Как же я могу сказать? Я ведь не знала. Вы ничего мне не говорили.

– Я боялся вас обидеть.

– В этом нет ничего для меня обидного, – ответила она чуть слышно, улыбаясь так, будто ее поцеловал ангел.

– Значит, я нравлюсь вам, Пэнси? – спросил Розьер очень мягко, чувствуя себя очень счастливым.

– Да… вы мне нравитесь.

Дойдя до камина, где высились большие неприветливые часы времен Первой Империи, они остановились; здесь, в глубине комнаты, они были скрыты от посторонних глаз. Он взял ее руку, задержал на мгновение в своей, потом поднес к губам – единственное, чем он мог ответить на эти четыре слова, прозвучавшие естественно, как дыхание. Пэнси не противилась, она по‑прежнему смотрела на него с чистой, доверчивой улыбкой, в которой сквозила бесконечная покорность. Он нравился ей, давно уже нравился; теперь все может сбыться! Она согласна, все это время была согласна и только ждала, чтобы он заговорил. Она способна была ждать так всю жизнь, но стоило его словам прозвучать – и Пэнси сдалась, как сдается персик, падая с дерева, когда его трясут. Розьер чувствовал, что, если притянет ее к себе, прижмет к сердцу, она безропотно ему покорится, замрет у него на груди. Правда, с его стороны было бы слишком рискованно проделать этот эксперимент в желтом salottino[120] в стиле Первой Империи. Оказывается, Пэнси знала, что он приходит ради нее, но, как истая маленькая леди, она и вида не показывала!

– Вы очень мне дороги, – проговорил он, стараясь изо всех сил убедить себя, что законы гостеприимства все же существуют.