В церкви Алексей Петрович чувствовал себя неуютно, сиплое бормотание старенького дьячка и совсем древнего попика, наводили на него тоску, и лишь раз, когда в заупокойной прозвучало что-то про "народ израилев", Алексей Петрович встрепенулся, и подивился тому, что раньше как-то не обращал внимания на то, что православие связывает свои чаяния с такой седой и не слишком достоверной стариной.

"И тут они, прости господи", — пробормотал про себя Алексей Петрович и тяжко вздохнул, так что от его вздоха заколебался огонек свечи в руках у покойника, а попик испуганно вскинул на него подслеповатые глазки и сбился с тона.

Но все когда-нибудь кончается, прошли и похороны, и поминки, и ничего особенного не случилось. В редакции ему выражали соболезнования, но никто не заикнулся о том, что похороны были организованы таким старомодным способом и явились как бы вызовом властей предержащим, хотя все, разумеется, об этом знали.

Из этого факта Алексей Петрович вынес еще одно подтверждение старой истины: чем выше человек стоит на социальной лестнице, тем больше ему прощают. И еще: значит, он сделал по этой лестнице несколько шагов вверх, и все это явно заметили. Наконец: революции-контрреволюции, большевики-монархисты, правые-левые, а люди все те же и, в сущности, в их отношениях ничего не изменилось; что, пожалуй, прав граф Толстой, говоря, что человеку лишь кажется, что он оказывает влияние на мировые процессы, ан нет: все движется по своему пути, и пути эти неисповедимы…

Через несколько дней после похорон, когда Алексей Петрович уже и ждать перестал, позвонила Ирэна Яковлевна. Она сухим, официальным тоном выразила Алексею Петровичу свои соболезнования в связи с постигшей его утратой и, выслушав его скупую благодарность, не дав ему произнести ничего другого, положила трубку.

"Все, — подумал Алексей Петрович, когда в трубке прозвучал отбой. — Было маленькое приключение, и хватит. Быть может, она права, что не позволяет нашей случайной связи развиваться дальше. Со временем наступит привычка, которая начнет тяготить нас обоих… Тайные встречи, любовные утехи наспех, которые не дадут и не могут дать удовлетворения, возвращение к Маше, в чистую постель, и… и надо притворяться, что и к ней у тебя после этого еще что-то осталось, вследствие чего надо выполнять свои супружеские обязанности, насилуя себя… Да-да, она права: то, что хорошо в одних условиях, не может повториться так же хорошо в других. И потом, откуда ты знаешь, может, у нее есть семья, муж или любовник, сожитель какой-нибудь из жидов же, или ее начальник, какой-нибудь большевистский прокурор… Тьфу! К черту! Забыть и выкинуть из головы!"

Но сколько ни убеждал себя Алексей Петрович, что все это нормально и ничего такого не произошло, из-за чего надо нервничать и переживать, он и нервничал, и переживал, казался себе обманутым, а забывался, лишь придя домой, поужинав и дождавшись, когда в доме все утихомирится, садился за стол в библиотеке и продолжал работу над своим романом.

О, это была совершенно другая жизнь, ни на что не похожая!

Постепенно из темных углов библиотеки, из-за стеллажей с книгами, в глубокой тишине, нарушаемой лишь робкими поскребами мыши и однообразными трелями сверчка, бесшумно возникали из небытия и обступали Алексея Петровича люди. Они склонялись над ним, дышали ему в затылок, заглядывали в глаза — кто с мольбой, кто с ненавистью, каждый из них старался захватить его внимание и увести в свой мир, отличный от мира других. Алексей Петрович с радостью покорялся своим героям, потворствовал одним, противился другим, уступал, возвращался, совершал преступления, каялся, влюблялся в женщин молодых и не очень, грешил, покрываясь липким потом, доводя себя почти до пароксизма, врал и подличал, совершал благородные поступки, смеялся и плакал, — и все это за каких-нибудь три-четыре часа, пока перо выводило строчку за строчкой на белом листе бумаги.