Луганцев нервничал: не такой он ожидал свою первую встречу с противником, не тому, как оказалось, учил своих бойцов.

Только через два часа над колонной появились наши истребители и завязали бой с немецкими самолетами. Несколько машин рухнуло в поле и на лес, еще несколько вытянули над лесом дымные хвосты, одни — уходя на запад, другие — на восток. В карусели, закружившейся над лесом и полями в голубом осеннем небе, трудно было разобрать, где вражеские самолеты, где наши и кто кого сбивает. Однако за полчаса передышки полк удалось привести в порядок и продолжить движение.

Луганцева порадовало, что паники не возникло в его полку нигде. Растерянность — да, имела место, но недолго. После первой же бомбежки пошли обочиной, среди деревьев, невидные сверху. Открытые пространства преодолевали бегом. Раненых несли с собой, убитых торопливо хоронили при дороге.

Пропуская мимо себя первую роту и вглядываясь в усталые лица красноармейцев, Луганцев вспомнил читанную им во второй или третий раз незадолго до ареста «Войну и мир» Толстого, вспомнил ту ее часть, где описывалось Бородинское сражение. И даже не само сражение, а стояние в «резервах» полка князя Болконского, и что полк, ни разу не выстрелив в противника, потерял от огня французской артиллерии что-то до четверти или даже трети своих солдат. А потом и своего командира.

«Вот и у меня так, — думал с тоскливой иронией Луганцев. — Немец знает, что идут русские резервы, знает, куда идут и для чего. И готовится к встрече. А как немец может готовиться, я хорошо помню по Первой мировой. И получается, что пока дойдем до позиций, людей потеряем бессчетно. А потом еще будут бомбить в окопах, обстреливать из минометов и пушек. И всякий раз кого-то не досчитаемся. Могут и меня не досчитаться. И воевать будут без меня. И неизвестно, о чем жена узнает раньше: о том, что меня освободили, или о том, что я погиб в бою».

Глава 21

— Держи! — сказал Петр, протягивая Николаю новенькую винтовку и полотняный мешочек с патронами.

Николай принял винтовку с восторгом, но вдруг увидел на ее брезентовом ремне совсем свежую кровь и… и чуть не выронил оружие из ослабевших рук. Петр, заметив состояние брата, обругал себя за невнимательность, осторожно забрал у Николая винтовку и, на ходу сорвав пучок травы, стал вытирать ремень, наставительно при этом выговаривая:

— Ну и чего ты разнюнимшись? Эка невидаль — кровь! Привыкай. Это тебе не дома возле материной юбки, тут война, стал быть, без крови никак нельзя.

Николай отплевывал обильно натекавшую в рот слюну, мотал головой. Он сызмальства не выносил вида крови, особенно запаха, и когда в доме собирались резать кабанчика или барана, уходил подальше, чтобы не видеть и не слышать. И на подвешенную под дровяным навесом тушу не мог смотреть спокойно, и на кровь, натекшую там, где резали. Отец, однако, пробовал привлекать его к разделке туши, чтобы отучить сына от кровобоязни, ругал его и срамил, братья насмехались, однако ничто не помогало, и Николая в конце концов оставили в покое. А Петр сам забивал скотину, поэтому даже не обратил внимание на кровь, оставшуюся на ремне.

— Я понимаю, — оправдывался Николай. — Но ничего с собой поделать не могу.

— Привыкай, парень, — поддержал Петра солидный дядька, шагавший от Николая слева. — Еще сколько кровищи-то будет — жуть одна. И на ворога смотри как на чурку какую, потому как он на тебя и вовсе даже не смотрит, ты для него как бы сорная трава или чего похужей будет. Вот как станешь на него так смотреть, так и штыком его пырнуть станет не страшно, а стрельнуть — так и того проще.

Через какое-то время, уже вполне отойдя от пережитого, Николай снова терзал старшего брата неразрешимыми вопросами:

— Петь, а если пуля попадет в противотанковую гранату, она взорвется? — и опасливо подбрасывал то свой потяжелевший вещмешок, то приобретенную винтовку.