Правда, и с нашей стороны отмечается некое встречное движение, но оно слишком слабое и робкое по сравнению с немецким и заканчивается, как правило, с рассветом.

— Сегодня собственными глазами видел колонну примерно в пятьдесят танков, которая двигалась со стороны Ярослава, — докладывал старший лейтенант Дмитриев, низкорослый, квадратный, с круглой головой на короткой шее и носом картошкой, тыча пальцем в карту, висящую на стене кабинета командира полка. — А позиции артиллерии, которые возводились два дня назад, испарились. Глазам своим не поверил, товарищ полковник. Спустился малость, смотрю — есть, но так замаскировали, сволочи, что от кустарника не отличишь. Ведь на прямую наводку поставлены! — возмущался Дмитриев. — Неспроста все это, товарищ полковник, жареным пахнет. Чего наверху-то думают?

— Что надо, то и думают, — отрезал Кукушкин. — Ваше дело, товарищ старший лейтенант, доложить обстановку, а решать, что делать, и обсуждать вас никто не уполномочивал. Понятно?

— Так точно, товарищ полковник! — вытянулся Дмитриев. — Есть не решать, не обсуждать, мозгами не шевелить! Разрешите идти?

— Идите, — махнул Кукушкин рукой. — И напишите рапорт о том, что видели… Да, и еще: пришлите ко мне капитана Михайлова.

— Есть написать рапорт и прислать Михайлова, — лихо козырнул Дмитриев и вышел из кабинета.

Во рту у него сама собой скопилась слюна, ему хотелось плюнуть со злости, но не на пол же и не в кабинете, и только сбежав по ступенькам крыльца, он таки плюнул, и опять же — не на посыпанную песком дорожку, а в траву, и, разумеется, злости этим осторожным плевком нисколько не утолил.

Завернув за угол штабного здания, Дмитриев нос к носу столкнулся с капитаном Михайловым, командиром третьей эскадрильи, своим непосредственным начальником. Михайлов — полная противоположность Дмитриеву: сухощав, строен, лицо открытое, но холодное, и во всей его подтянутой фигуре разлита спокойная уверенность и рассудительность.

Дмитриев с Михайловым друзья. Вместе кончали Ейское летное училище, служили в одном полку, летали бок о бок в небе Халхин-Гола, затем прикрывали наши бомбардировщики в небе Финляндии. Редчайший в армейской практике случай, чтобы в течение пяти с лишком лет куда один, туда и другой. Дмитриеву давно положено командовать эскадрильей, но он слишком вспыльчив, несдержан, поэтому ходит у Михайлова в замах. И не тужит: командовать он не любит и не умеет.

— Доложился? — спросил Михайлов, останавливаясь и с подозрением поглядывая на своего зама.

— Как из пулемета, — беспечно отмахнулся Дмитриев. — Велено телегу писать. Тебя, кстати, Батя вызывает.

— Знаю. Вот что, пулемет, тебе придется сегодня еще разок слетать на патрулирование…

— А Горюнов?

— Горюнов приболел. Температура. Ничего, слетай, тебе же на пользу. Только без фокусов, — предупредил Михайлов.

— Да я ничего, слетаю — дело большое… Какие там фокусы? — проворчал Дмитриев и пошел на стоянку, к своему «Яшке», как все называли новый самолет.

Механик, старший сержант Рыкунов, степенный уралец, вынырнул из-под крыла, доложил:

— Машина к полету подготовлена, командир. Все проверено, все тик-так. Тут вам обед принесли: комэска распорядился, так я завернул, чтоб не простыл. Будете?

Дмитриев хлебал наваристый борщ и думал, что раньше перед сечей не ели, разве что квас… Говорят, мухоморы жевали для озверения. В пехоте, говорят, и нынче тоже не едят…

Рассуждения были досужими, ни к чему не ведущими, а наоборот — уводящими. В Монголии делали по пять-шесть вылетов за день, не поешь — не полетишь.