Бенджамин огрел его своим желто-карим взглядом, в знак того, что не нуждается в адвокате:

— Ну и что? Им же оказывается услуга. Почему не подготовиться?

— О, смерть! — декламировал кто-то на дальнем конце стола. — Нам не дано предугадать час твоего прихода!

— Вот именно. — Мистер Бенджамин приподнялся, шаркнув своим ботинком. — В том-то и дело.

— Бог ты мой! — взмолилась миссис Гаркави. — Ну что за разговоры на дне рождения! Столько еды на столе! Неужели нельзя найти тему повеселей?

— С похорон на брачный стол пошел пирог поминный…

— О черт, кто там говорит стихами? — крикнул Голдстон.

— Это Бримберг. У него отец умер, и он смог поступить в колледж.

Голдстон улыбался:

— А вы там, посерьезней. Мои кузены, — пояснил он Левенталю, исхитрившись поймать его взгляд.

— Моя мама сама себе сшила саван, — вставил Каплан, блестя перекошенной синью глаз.

— Ну и правильно, такой был обычай, — сказал Бенджамин. — Так все старики делали. И неплохой, между прочим, обычай, как вы считаете, мистер Шлоссберг?

— Тут многое можно сказать, — ответил Шлоссберг. — По крайней мере тогда люди понимали, кто они, на каком они свете, и чего можно ждать. Сейчас они уже сами не знают, на каком они свете, но не хотят сдаваться. Когда я в последний раз был на похоронах, в могилу напихали бумажной травы, чтоб прикрыть грязь.

— Значит, вы на стороне Бенджамина? — крикнул Гаркави.

— Нет, не вполне, — сказал старик, — конечно, у Бенджамина работа такая — людей пугать.

— Так, значит, вы на моей стороне?

Шлоссберг глянул с досадой:

— Тут не вопрос пристрастий. И не надо людям ни о чем напоминать. Никто и не забывает. Просто люди чересчур заняты, чересчур умны, им не до смерти. Понять нетрудно. Вот я сижу тут, а мыслью могу обежать весь мир. Есть ли предел моей мысли? А в следующую минуту я вдруг умру, вот на этом самом месте. Вот и весь мой предел. Но я должен до конца оставаться собой. И каждый, кто умирает, да? Я такой, каким был с самого первого вздоха. Я — не три человека, не четыре. Я один раз родился, я один раз умру. А вы хотите, чтоб в вас было два человека? Хотите быть сверхчеловеком? Может, потому, что человеком быть не умеете? Всем некогда. Каждый, чтоб дело делать, вливается в корпорацию. И вот — один акционер едет в лифте, другой на крыше смотрит в телескоп, третий ест мороженое, а четвертый сидит в кино и любуется хорошенькой мордашкой. Кто же остается? И как может корпорация умереть? Умирает один акционер. А корпорация живет себе поживает, ест мороженое, едет в лифте, смотрит в телескоп и любуется хорошенькой мордашкой. Но само собой, после бумажной травы в могиле уж вся травка будет бумажной…

— От Шлоссберга вечно дождешься чего-нибудь новенького, — из-за вздернутых бровей угол косины у Каплана поразительно изменился, — обязательно надо говорить о своем!

— Ну действительно, — вклинилась Юлия, — мама права. Что за разговоры в день рожденья?

— Это никогда не лишнее, — сказал Бенджамин.

— Лишнее? — крикнул Бломберг с дальнего края стола. — О вкусах не спорят. Вот, я слышал, одна французская дама легкого поведения надевала для клиентов венчальную фату.

— Сэмми, прекрати! — пророкотала миссис Гаркави грозно. И поднялся шум, гам, из которого вырос новый разговор, но Левенталь, правда, уже не слушал. Гаркави отвлекся, и он налил себе еще бокал вина.

21

Левенталь еще не совсем проснулся на кушетке у Гаркави, где ночевал, но уже чувствовал, что у него раскалывается голова, и, когда открыл глаза, даже серый свет ненастного дня больно по ним полоснул, и он поскорей зарылся липом в подушку, занырнул под стеганое одеяло.