Старший гаупткомиссар подошел к епископу.

14

– Ваш пастор говорил довольно паршиво.

– Он не мой пастор. Он не баденец – ни по рождению, ни по учебе. Среди нас он оказался случайно.

– Что‑то я не пойму. Ваша религия считается универсальной и вечной, а вы тут обросли всякими правилами и ограничениями, будто члены закрытого клуба, основанного на принципах землячества.

– Не только, – засмеялся Колмар. – У нас есть даже свой дресс‑код и свои ревнители. – Он кивнул на пастора, который в лихорадочной спешке шел к маленькой часовне и едва не запутался в полах своей рясы.

– А также клубный значок, – добавил Тойер. Колмар все понял и сверкнул глазами на лацкан, где красовался щеголеватый крест.

– Вы правы, – кивнул пастырь и взялся за сигаретку.

Тойер проявил невоспитанность и тоже стянул одну, архипастырь не стал возражать.

– У господина Денцлингера был любопытный образ Всевышнего, – размышлял вслух могучий сыщик, когда епископ элегантным жестом поднес ему огонь – маленькую серебряную зажигалку со сдержанным язычком пламени. Можно было подумать, что она выполнена по спецзаказу для служителей культа. – Собственно говоря, богом для него было Ничто… И поскольку, по логике, в таком Ничто с индивидом больше ничего не может случиться, этот бог казался ему милостивым. Денцлингер… Ох уж этот Денцлингер… – проворчал Колмар, разглядывая ветку, вздрагивавшую под каплями неторопливого дождя. – Я люблю растения, – продолжал епископ. – Жизнь не должна содержать ничего осознанного…

– Это ваша картина Бога? Как вы представляете себе Бога?

Колмар наморщил лоб:

– Об этом я давно уже не думал.

Тойер слабо застонал. Вот так везде, причем полиция особенно часто пренебрегает своими обязанностями.

– К моей немалой радости, мне больше не надо читать проповеди каждое воскресенье. Мы с женой всегда уезжаем на Неккар. Там у нас дом. Я знаю, когда пора подрезать деревья, знаю каждый свой куст. Весь год в саду что‑то происходит, несмотря на кажущуюся неподвижность. На стене, обращенной в сад, у нас шпалеры с грушами. Неожиданно в один прекрасный день ты видишь маленькие завязи, в следующий раз замечаешь, что это уже подросшие плоды. Старое дерево айвы протянуло невысоко от земли могучий сук, я люблю на нем сидеть, как мальчишка. Растет у нас и бамбук, мне всегда хотелось понаблюдать, как он тянется к солнцу. Но теперь и он стал выше меня. Просто он не торопится жить. И это удается ему лучше, чем мне. Я подрезаю деревья, поливаю растения, разбиваю клумбы, ухаживаю за розами, грушами, слушаю, как падают с веток орехи, как они задевают в полете листья, ударяются о землю. Гортензии у нас – роскошней не бывает. Я выпалываю сорняки и не думаю о Боге.

Сыщику показалось, будто он начинает что‑то понимать.

– А после смерти? – прошептал он.

– Разумеется, тогда я не смогу всего этого делать, – ответил епископ и зашелся сухим кашлем.

– Я спрашиваю – вообще после смерти, не после лично вашей. Тогда все кончится?

– На это я очень надеюсь, – последовал обескураживающий ответ. – Вообразите себе нечто прекраснейшее на свете, а потом то, что оно никогда не прекратится. Ужас, да и только! Ничего нового не появится, все останется прежним, ведь вечность же! Видите вы в этом смысл? Впрочем, я должен извиниться перед вами, избыток садовых аналогий для человека моей стези я нахожу слишком наивным. К сожалению, я вынужден откланяться, сегодня вечером прием у премьер‑министра, а мне еще надо на лечебную гимнастику, плечо мучает.