|
От самих себя не убежать… Бедный, бедный ты мой Ванюшка! Я знаю, за что меня жизнь наказывает, а ты за что наказан? Самый добрый, самый честный, самый умный мой человек! – Замолкла, тяжело дышала в шею. – С собой не борись – дело за временем. А я все выдержу! Печальной морщинки не увидишь… Не повертывайся, так и сиди, думай о хорошем! – Она поцеловала мужа в шею, помедлив, еще раз поцеловала, разжала руки и так же бесшумно, как возникла, исчезла.
Кино!… Слезы катились по щекам старшего сержанта – вот какой сюжет показывала жизнь. «Чего же я, подлец, плачу, почему я, последняя скотина, в слезу ударился, если жизнь, которую готов последними словами проклинать, такую мне женщину в жены дала? Батя, эх, батя, рано ты помер! Взял бы черную плеть, которой от четырех варнаков в тайге отбился, да снял бы с Ваньки шкуру, чтобы новая наросла вместе с умом… А теперь что делать?…» Прекрасно можно жить, если по рассудку… Новый трактор протрезвевший надолго механик Варенников выделит И. В. Мурзину, целина за Суженой веретью – поднимать да поднимать, осушенный и вспаханный когда-то гиблый Квистарь, на котором Ивану не удалось доработать… Чего больше? Говорили, председатель Яков Михайлович еще до возвращения Ивана из армии собирался дать ему тракторную бригаду – большую силу, если взяться за дело с нужного конца… Мать тоже уснуть не могла. Вошла в горницу, прислонилась спиной к теплой печке, сложила руки на груди, чтобы не гудели от тридцатилетнего ревматизма. Седые волосы торчали прядями, бледная была, как печка, на которую облокотилась, и была старая-старая, точно вот и пришел черед Ивану служить матери, а не матери – Ивану. – Ты хоть понимаешь, что сейчас решается, жить тебе или не жить? Никак не меньше! – словно для себя сказала мать. – Чует мое сердце: осиротею, если ты, Вань, не первернешься! – И заплакала. – Я присоветовать-то тебе не могу, чего и как делать. Первернуться – друго спасенье не придет! Ой, Вань, Ваня! Отец вот так уходил… И убрела, сотрясаясь от рыданий, страшных из-за беззвучности. Мороз побежал по спине Ивана, руки задрожали, весь закаменел. «Отец вот так уходил…» Вся деревня помнила, что месяц ревела мать после ухода отца в армию, на пять лет постарела, вопя, что предчувствует плохое: «Так и рвет сердце…» Отец вернулся, но с осколком, от которого иногда, чтобы не кричать, забивал в рот угол подушки и червем извивался на дрожащей и покачивающейся от его нечеловеческих мук кровати. Так и умирал… – Первернуться! – сам того не замечая, вполголоса повторил Иван. – Первернуться! Первернуться! Когда на следующий день Иван Мурзин при рабочей одежде, со всеми вежливо поздоровавшись, проследовал в колхозную контору, где председатель Яков Михайлович его терпеливо ждал, – в тот момент ни словечка, ни улыбки, ни быстрого многозначительного перегляда старики и старухи не допустили. О чем разговаривали Иван и председатель, никто так и не узнал и не узнает, но из колхозной конторы Иван направился вместе с механиком Варенниковым прямо в гараж, а вскоре оттуда появился новенький «Беларусь», на котором быстро-быстро проехал Иван Мурзин и скрылся в переулке, Южным называвшемся, хотя находился тот переулок на севере – это сельсоветские женщины когда-то перепутали стороны света, да так и осталось. Через день был издан приказ о назначении И. В. Мурзина бригадиром тракторной бригады, иначе – командиром над всеми колхозными тракторами. А еще через три дня Настасья Глебовна Поспелова снова заняла пост директора Дворца культуры, тем более что легендарный Валерий Аверьянович, по слухам, из пригорода Ромска в Старо-Короткино вовсе не спешил. Худо-бедно, а дела у Мурзиных налаживались, и Костя, которого мать в детский сад жалела отпускать, по отцовскому строгому распоряжению в сад пошел, чтобы не получился из парня индивидуалист, как грамотно и резко говорил Иван, когда Настя, дуреха, смотрела на уходящего в детсад сына заплаканными глазами. |
