– Понимаю, что глупо, – рассуждал он, когда после третьего или четвертого стакана на него нападала разговорчивость. – Я же себе потом этого не прощу, все волосы на ж… с корнем повыдергаю, как вспомню, какую возможность упустил. Ведь можно же круглые сутки из койки не вылезать, да хоть с двумя, если здоровья хватит! Но как подумаю, что они каждое мое слово на ус мотают, а в это время где-нибудь за вентиляционной решеткой еще и камера кино снимает – бр-р-р! Так и до импотенции недалеко, честное слово…

– Больно ты им нужен – кино про тебя снимать, – нарочно громко отвечал Гриняк. – Ты не дипломат и не президент, чтобы тебя компроматом шантажировать. И вербовать тебя не надо – слава богу, уже завербовали, сколько же можно-то? Уясни ты, наконец, что мы у них в кулаке! Захотят – приласкают, захотят – раздавят в мясное пюре для грудничков… Сейчас ласкают, так пользуйся, пока есть возможность! Охота тебе за эти шоколадки подержаться – полный вперед! Если что, я – могила, Зинке твоей ни гу-гу. Расслабляйся, пока время есть!

В другое время, в других местах и на трезвую голову они вели совсем другие разговоры. Во время одной из прогулок по окрестностям им посчастливилось найти в лесу срывающийся с вершины скалы небольшой водопад. Вода в нем была ледяная, как в проруби на Крещенье, и Гриняк, на протяжении почти двух десятков лет укреплявший здоровье зимними купаниями, не преминул поплескаться под тугими холодными струями в выдолбленной ими же глубокой каменной чаше. Красиво тут было до умопомрачения, но главными достоинствами этого места являлись полное безлюдье и производимый водопадом шум, делавший бесполезными любые попытки установить здесь скрытые микрофоны.

Выше по склону в гуще леса они наткнулись на электрифицированный забор из колючей проволоки. Это их нисколько не удивило, чего-то в этом роде следовало ожидать, жаль было только убитых током птиц и мелкой лесной живности, что в изобилии висела на проволоке и валялась вокруг. Разумеется, это была тюрьма – комфортабельная, чуть ли не пятизвездочная, но именно тюрьма, а не отель и не чья-то дача, как можно было вообразить, если не приглядываться к мелким деталям наподобие этого забора.

Они загорали тут уже без малого неделю, с того самого дня, когда внезапно нагрянувший на полигон в сопровождении грузовика с солдатами Моралес увез оттуда участвовавших в драке техников и допустившего это безобразие майора Липу. Грузовик на полигон не вернулся; Моралес, наоборот, вернулся, но один, без Липы. Толковать это событие можно было как угодно. Рассудительный и умеренный Гриняк предположил, что механиков по вполне понятным причинам отстранили от работы в тесном контакте с русскими и отправили обратно на завод, а может быть, в родную танковую часть. А проштрафившегося Липу перевели в какое-то другое место – влепили выговор, понизили в звании и отправили на границу ловить колумбийских наркокурьеров, обращать конфискованный кокаин в доход государства. Сумароков, напротив, считал, что всю компанию просто вывезли в укромное местечко и расстреляли к чертовой матери, чтоб другим неповадно было. Теория была излишне смелая, ничем, в том числе и здравым смыслом, не подтвержденная, но в глубине души Алексей Ильич Гриняк и сам почему-то склонялся именно к ней. Поэтому, когда генерал на неожиданно чистом русском языке приказал им загнать машину в укрытие и грузиться в джип, оба решили, что эта поездка станет последним путешествием в их жизни.

Генерал, к слову, оказался мужиком неглупым и проницательным. Едва отъехав от лагеря, он высказался в том смысле, что пытаться напасть на него с целью свернуть шею, завладеть машиной и совершить побег не стоит. «Бежать вам незачем и некуда, – объявил он, вертя баранку. – Никто здесь не желает вам зла, и я, пользуясь случаем, еще раз приношу вам извинения за прискорбный инцидент, жертвой которого пал ваш товарищ.