– Да, похоже, началось, – согласился Гриняк и снова посмотрел на часы. – А Александр Сергеевич-то наш не соврал! Люблю грозу в начале мая…

– Когда весенний первый гром так долбанет из-за сарая, что хрен опомнишься потом, – с готовностью подхватил Сумароков. – Только это, Леха, не Пушкин.

– Знаю, – с прищуром глядя на уже разлившееся на полнеба зарево, согласился Алексей Ильич. – Это Сумароков.

– Тоже мимо, – скромно возразил Григорий. – Это, Леха, народ. А красиво, скажи!

В мутно-оранжевом небе на северо-востоке мигали яркие вспышки, похожие на зарницы далекой грозы, глухие перекаты, похожие на рычание разбуженного среди зимы матерого медведя, чередовались с гулкими пушечными ударами. С определенной точки зрения это и впрямь выглядело довольно красиво, но Гриняк не разделил восторга напарника.

– Век бы этой красоты не видать, – сказал он. – Ладно, раз такое дело, надо потихонечку двигать. Как говорится, спасибо этому дому…

– Погоди, – остановил его Сумароков, которому еще час назад не терпелось запустить двигатель и дать полный газ. – Гляди, чего это они?

Происходящий где-то за горизонтом катаклизм привлек внимание часового. Немного поглазев с разинутым ртом на небо, он неуверенно направился в сторону караулки – надо полагать, чтобы доложить начальству о наблюдаемом непорядке. Но начальство в сопровождении полудюжины заспанных, полуодетых солдат уже топотало ему навстречу, на бегу выкрикивая какие-то команды. По всему лагерю начали загораться фонари, из палаток выбегали полуголые люди с оружием. Все это напоминало боевую тревогу; впрочем, это, несомненно, именно она и была. С учетом обстоятельств удивляться поднявшейся суете не приходилось; внимание Сумарокова привлекла не она, а то, что начальник караула в сопровождении своих не до конца проснувшихся подчиненных бежал не куда попало, а к балку.

– А ведь они по нашу душу, – со смесью недоумения и нарастающей злости произнес он, когда солдаты забарабанили в запертую дверь прикладами.

– Вот и радуйся, что совесть будет чиста, – сказал ему Алексей Ильич. – Сам видишь, война объявлена, объявили ее не мы…

– А на войне как на войне, – закончил вместо него Сумароков и, опустившись на сиденье, закрыл у себя над головой люк. – Запуск?

– А чего ждать? – устраиваясь в кресле наводчика, сказал Гриняк. – Заводи, пошел!

Ущелье огласил громовой треск выхлопа, мгновенно перешедший в оглушительный плотный рев, в темноте вспыхнули фары, лязгнули разбуженные траки, и «Черный орел», намотав на гусеницы и втоптав в землю запыленный, выгоревший на солнце брезент, пришел в движение.

Дисциплина дисциплиной, а проходную они миновали не без труда, кое-как протиснувшись через скопление автомобилей, велосипедов, мопедов и людей. Сидящего за рулем открытой машины генерала узнавали; некоторые угрюмо отворачивались, но большинство с улыбкой махало руками, приветствуя большого государственного человека. Глеб немного опасался, как бы сеньор Алонзо, поддавшись искушению, не бросил его на растерзание этой толпе, но генерал проявил благоразумие, и вскоре, вырвавшись на оперативный простор, машина устремилась прочь от завода, в сторону города.

Они уже добрались до окраинных кварталов, когда Глеб, тронув генерала за рукав, молча указал на небо. Там, соперничая со звездами, появилось несколько движущихся красноватых точек. Они шли с севера, напоминая рой светящихся пчел, и их на глазах становилось все больше. Глеб насчитал десяток, сбился и плюнул: и так было ясно, что американцы не подкачали, и что подземным цехам, а может быть, и всему заводу крышка.