О Торресе он не думал, с ним все было ясно. Старик сам подписал себе приговор, по глупости не только сунув нос, куда не следовало, но еще и распустив после этого язык. Конечно, молчание не спасло бы его, но могло продлить жизнь на несколько дней, недель, а может быть, и месяцев – месяцев, да, но не лет. Разобравшись с более насущными делами и проблемами, Алонзо Моралес непременно вернулся бы к процедуре прощания с команданте, внимательно просмотрев все сделанные в этот печальный день записи. В ходе такого просмотра факт присутствия садовника в непосредственной близости от гроба всплыл бы в любом случае, и старика все равно пришлось бы поставить к стенке. И хорошо, что он пришел сам: теперь, по крайней мере, можно быть почти на сто процентов уверенным, что он больше никому не проболтался об увиденном.

Генерал думал о русских – и о тех, что находились здесь, в Каракасе и Сьюдад-Боливаре, и о тех, что остались в далекой холодной Москве. Здешних можно было не принимать в расчет – это были простые исполнители, наверняка не осведомленные об истинной сути происходящего. Те, московские, были важнее, и последние известия, пришедшие из России, казались хорошими настолько, что генерал счел возможным отправить испытателей в Сьюдад-Боливар, не дожидаясь полного окончания зачистки.

Алонзо Моралесу нравилось работать с русскими. Это оказалось намного проще, чем он ожидал, потому что он и его российские друзья, дети разных народов, разговаривали на одном международном языке – языке коррупции. Российские партнеры владели этим хрустким эсперанто едва ли не лучше самого генерала, и он понимал их с полуслова – так же, как и они его.

Зачистка, конца которой он ждал целую неделю и пока что не дождался, была необходима. Все на свете имеет предел. Когда коррупция борется сама с собой, она улыбается. И иногда эта сытая улыбка становится такой широкой, что концы ее начинают предательски торчать из-за ширмы громких официальных заявлений и показательных судебных процессов, которой, как ладонью, коррупция прикрывает ухмыляющийся, жирно лоснящийся рот. Тогда улыбку приходится в срочном порядке ушивать, суживать – как правило, хирургическими методами. Генерал Алонзо Моралес привык действовать, как мясник, но, будучи человеком разумным и здравомыслящим, признавал, что не может служить эталоном, образцом для подражания, особенно когда речь идет о России. Там время мясников, если не кончилось, то уже подходило к концу; настала эпоха более тонких способов, до прихода которой сюда, в Венесуэлу, Моралес искренне надеялся не дожить.

Расстрелять ставших ненужными исполнителей из автоматов было бы проще, дешевле и намного быстрее, но московские партнеры были правы: это вызвало бы подозрения. Генерал внимательно следил за московскими новостями и, кроме того, имел в русской столице собственный надежный источник информации. Неторопливая аккуратность, с которой заокеанские партнеры заметали следы, немного раздражала, но она же и вызывала невольное уважение. Когда грянет гром и в России начнут искать виноватых, окажется, что все они уже мертвы, и спросить, таким образом, не с кого. Причины смерти каждого из тех, кто умер, сделав свое дело, разные – обратный выстрел охотничьего ружья, пролитый на кафельный пол шампунь, дорожная авария во время сильного снегопада, – зато вынесенный следствием вердикт всегда один и тот же: несчастный случай. И, когда это выяснится, большому русскому медведю останется только одно: судиться, причем не с кем попало, а со страной, которая в свое время спокойно национализировала собственность, принадлежавшую компаниям из Соединенных Штатов, а еще – с покойным команданте, чьей подписью скреплен один очень любопытный, хитро составленный и не имеющий обратной силы документ.