Испуганная Елизавета Дмитриевна едва перевела дух от неожиданности.

– Маша, девочка! Ты так меня до разрыва сердца доведешь! Да что с тобой? Какие такие мыши? У нас, слава Богу, их и нет вовсе!

Мать затворила дверь и быстро прошла в комнаты, зажигая лампы.

– Тут нет никого! – Стрельникова покружила по комнатам, заглянула во все углы, но кроме пыли ничего не заметила.

Маша с опаской вернулась обратно, прошла вслед за матерью. Странно, а ведь если тут и впрямь водилось бы столько мышей, остались бы отвратительные следы их пребывания.

– Что с тобой? Ты больна? – тревожно спрашивала мать. – Почему ты вдруг приехала? Да что же случилось?

Елизавета Дмитриевна, поверх суконного пальто закутанная в шаль, на которой блестели капли растаявшего снега, трясла дочь за плечи, с ужасом заглядывала в лицо.

– Стало быть, мне это привиделось? – прошептала девушка в отчаянии. – Значит, я, наверное, больна! О Господи!

– О Господи! – эхом отозвалась мать, и они посмотрели друг на друга.

Во взоре матери читались раскаяние и страх, во взоре дочери укор и отчаяние.

– Мама, Миша жив! Я знаю это наверняка, так же как и то, что вы все меня обманули!

– Ты видела Колова? – Стрельникова быстро справилась с испугом и попыталась увести разговор в сторону. – Ты приехала для свидания с ним?

Елизавета Дмитриевна всплеснула руками, мол, как можно, ведь ты замужняя женщина! Маша замотала головой и вкратце рассказала матери о своем открытии на острове, поиске газеты и визите к Коловым. Стрельникова нервно слушала дочь, крепилась-крепилась, но потом рот ее непроизвольно стал кривиться, она начала всхлипывать.

– Маша, ненаглядная моя, пойми меня и прости. Я причинила тебе такую муку, но я полагала, что делаю тебе добро! Представь на минутку, что ты теперь живешь не на Сиреневой вилле, а вместе с Коловыми, с мужем-калекой на его жалкую пенсию, подрабатываешь уроками, штопаешь драные носки всего семейства, бранишься с кухаркой за каждую копейку, перелицовываешь свои девичьи платья. И это счастье, и это любовь, о которой ты так мечтала?

– Мама, – Маша прервала ее, – это все для меня теперь не важно, важно то, что я всю жизнь проживу во лжи, под гнетом невольного греха, предательства! Ведь я по-прежнему люблю Мишу! И я никогда не смогу полюбить Генриха!

Маша вдруг схватилась за голову. Острая, пронзительная боль заставила ее замолкнуть. Она побледнела, дыхание ее участилось. Стрельникова, на ходу разматывая шаль, побежала к шкафчику с лекарствами и дрожащей рукой достала успокоительные капли. Она волновалась, пузырек ударялся о край стакана, и жидкость попадала больше на стол, а не в стакан. Когда Елизавета Дмитриевна вернулась к дочери, та уже лежала на диване, скрючившись от боли, и постанывала.

– Мама, кажется, я заболела. Не пойму, что со мной. Меня всю ломает.

– Это нервы, ты переволновалась да, наверное, простыла в пути. Поспи, и все пройдет.

Елизавета Дмитриевна укрыла дочь пледом и села рядом, тревожно глядя Маше в лицо. Страшное подозрение тяжелой тучей вползало в душу.