Иногда во время очередного чаепития в библиотеке Флеминг наслаждался, лукаво объявляя вдруг о каком-нибудь факте, а его жертва, заикаясь и краснея, оправдывалась. «Знаете, Старик, – говорил он, например, – ведь Джилес влюблен». Эти слова, сказанные в присутствии патрона и всех сотрудников лаборатории, производили такое же действие, как камень, брошенный в лужу. Флем испытывал удовольствие, наблюдая за реакцией аудитории. Его шутки никогда не бывали злыми, его просто забавляли замешательство товарища и оправдания, которые тот приводил.

Никто не обижался на Флеминга, хотя его остроты бывали довольно язвительны. «Мы все были очень привязаны к Флему, – рассказывает Фримен. – Он был сдержанным человеком, но приветливым. Отвечал он односложно и, как только в разговор включались другие, замолкал. Мы говорили, что он типичный шотландец и что он не разговаривает, а ворчит. Конечно, это не совсем верно. Это была наша „семейная“ шутка».

Он всегда готов был помочь товарищу. У Хайдена, одного из врачей Сент-Мэри, был паралич после полиомиелита. Он не мог больше работать в больнице и впал в отчаяние, тем более что должен был содержать семью. «Ноги не играют никакой роли в науке, – сказал ему Флеминг. – Если хотите заняться настоящей научной деятельностью, поступайте в нашу лабораторию». Флеминг без труда уговорил Райта взять к себе этого замечательного исследователя, который до самой смерти передвигался по лаборатории в коляске. Они жили все дружно, одной сплоченной счастливой семьей и всегда выручали друг друга. Когда Хайден умер, лаборатория, несмотря на свою бедность, приняла решение дать образование обоим его сыновьям.

Товарищеские отношения как в работе, так и в развлечениях придавали всему очаровательную непринужденность. По мнению доктора Портеуса, который поступил в Бактериологическое отделение в 1911 году и был самым младшим членом этого коллектива, обстановка в лаборатории была очень благоприятной. «Некоторые изображали мне Флеминга человеком замкнутым и сухим, но я этого не нашел. Меня встретил радушный коллега, готовый прийти на помощь новичку. Он не прочь был посмеяться и даже сыграть какую-нибудь шутку над товарищем, например, положить ему под микроскоп кусочек „пластицина“ и насладиться произведенным эффектом. Он действительно был застенчив, но его застенчивость не была вызвана неуверенностью в себе. Он знал, что он знает, и это давало ему душевное спокойствие. Однако старые тормозящие рефлексы мешали ему проявлять свои чувства. А вот когда речь заходила о практической проблеме, он обсуждал ее с легкостью, без обиняков. Если товарищ или даже сам Райт отстаивал какую-нибудь техническую нелепость, Флеминг возражал, выдвигая очень убедительные доводы. Но делиться своими переживаниями он не мог, и ему становилось не по себе, когда это делали другие. Он находил напыщенными и слишком преувеличенными чувства, которые менее строгий судья нашел бы просто человеческими».

Но все же, если его друг, которого он очень любил, откровенно радовался встрече с ним, непроницаемое лицо Флеминга оживлялось и на мгновение озарялось. Исчезало напряженное выражение и появлялась обаятельная улыбка, а взгляд голубых глаз становился поразительно мягким. Но это бывало редко и длилось недолго. Вообще в любой обстановке, несмотря на свой небольшой рост, который еще подчеркивали его широкие плечи, он выделялся среди окружающих, но сам он об этом не догадывался и страдал от того, что невысок.