|
п. В этом смысле "Маркиза де Сад" -- штудия Порока как спутника абсолютной, ничем не сдерживаемой свободы человеческого духа, когда он один на один со всем мирозданием -- без веры, без морали, без любви. В пьесе де Сад настойчиво уподобляется невинному ребенку, а его злодейства сравниваются с жестокостью маленького несмышленыша, обрывающего крылья пойманной бабочке. Мисима подчеркивает совершенную, какую-то "младенческую" аморальность де Сада, полную его "неиспорченность" общепринятыми понятиями о нравственности. Бодлер в "Интимных дневниках" писал: "Чтобы объяснить зло, нужно всегда возвращаться к де Саду -- то есть к естественному человеку". Для Мисимы, всю жизнь примерявшего одну маску за другой, фигура де Сада, человека без маски, была, наверное, полна неизъяснимого соблазна. За добровольным и вполне сознательным лицедейством Мисимы не могла не скрываться тоска по жизни без какой бы то ни было личины. Он не делал секрета из своего мисти-фикаторства; более того, маски не раз служили ему объектом самоиронии, за исключением разве что самурайской, -- патриоту и верноподданному самоирония была бы как-то не к лицу. VIII Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в атом роде бывает... Обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: "Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот", и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отомстил. Странные на свете бывают характеры, Афанасий Иванович! Ф.М. Достоевский. Идиот "Маркиза де Сад" и "Мой друг Гитлер" -- последние чисто эстетические забавы Мисимы, не предназначавшиеся для чтения мальчиков из "Общества щита". В самом конце своей жизни Мисима уже не будет выбиваться из роли средневекового рыцаря и патриота. Она готовится и режиссируется долго и сладострастно. Методично, в соответствии с заранее составленным графиком, Мисима дописывает последнюю часть тетралогии "Море изобилия" (1966--1970), которая должна была стать главным трудом его жизни. Это противоречивое, поразительное произведение, пока еще недостаточно изученное и японским литературоведением, требует отдельного, обстоятельного разговора. О том, какое значение этой работе придавал сам Мисима, говорит следующий факт: писатель поставил точку в своей жизни в тот же день, когда была поставлена последняя точка в тетралогии. Все было готово к эффектному спектаклю, призванному стать для Мисимы моментом наивысшего блаженства. С присущей ему аккуратностью он привел в порядок свои дела, попрощался с друзьями -- да так, что они лишь потом поняли смысл брошенной напоследок фразы или взгляда. |
