- Тесновато, брат, - бормотал он, скрежеща по
железу сталью. - Ничего, последние деньки теснимся...
Пол вокруг солдата был завален пулеметами, лентами к ним,
коробками лент, ранцами, винтовками, связками амуниции,
мешками, в которых спрятано что-то похожее на булыжники
или арбузы. Среди этого хаоса вещей и на нем спали,
скорчившись, солдаты, человек десять.
- Викентьев! - бормотал солдат, не переставая ковырять
пулемет и толкая ногою в плечо спящего, - проснись, дьявол!
Эй, где ключик?
Подошел рабочий в рыжем жилете поверх черной суконной
рубахи, угловатый, с провалившимися глазами на закопченном
лице, закашлялся, посмотрел, куда плюнуть, не найдя места,
проглотил мокроту и сказал хрипло, негромко:
- Савёл, дай, брат, буханочку! Депутатам...
- Нет, не имею права, - сказал солдат, не взглянув на него.
- Чудак, депутатам фабрик, рабочим...
- Не имею...
Но тут реставратор пулемета что-то нашел и обрадовался:
- Ага, собачка? Так-так-так...
Он встал на колени, поднял круглое, веселое сероглазое лицо,
украшенное редко рассеянным по щекам золотистым волосом,
и - разрешил:
- Бери одну.
- А-две?
- А - вот?..
Он поднял длинную руку, на конце ее - большой, черный,
масляный кулак. Рабочий развязал мешок, вынул буханку
хлеба, сунул ее под мышку и сказал:
- Спрятать бы, завидовать будут.
- А требуешь - две! Держи газету, заверни... Клим Иванович
Самгин поставил себя в непрерывный поток людей,
втекавший в двери, и быстро поплыл вместе с ним внутрь
дворца, в гулкий шум сотен голосов, двигался и ловил глазами
наиболее приметные фигуры, лица, наиболее интересные
слова. Он попал в какой-то бесконечный коридор, который,
должно быть, разрезал весь корпус Думы. Здесь было
свободней, и чем дальше, тем все более свободно, - по обе
стороны коридора непрерывно хлопали двери, как бы
выкусывая людей, одного за другим. Было как-то странно, что
этот коридор оканчивался изящно обставленным рестораном,
в нем собралось десятка три угрюмых, унылых, сердитых и
среди них один веселый - Стратонов, в каком-то очень
домашнем, помятом костюме, в мягких сапогах.
- О-о, здравствуйте! - сказал он Самгину, размахнув
руками, точно желая обнять.
Самгин, отступя на шаг, поймал его руку, пожал ее, слушая
оживленный, вполголоса, говорок Стратонова'
- А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да!
Арестовали, чорт возьми! Я говорю: "Послушайте, это... это
нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен". Какой-то
студентик, мозгляк, засмеялся: "А вот мы, говорит,
прикасаемся!" Не без юмора сказал, а? С ним - матрос,
эдакая, знаете, морда: "Неприкосновенный? - кричит. - А
наши депутаты, которых в каторгу закатали, -
прикосновенны?" Ну, что ему ответишь? Он же - мужик, он
ничего не понимает...
- Подошел солидный, тепло одетый, гладко причесанный и
чрезвычайно, до блеска вымытый, даже полинявший человек с
бесцветным и как будто стертым лицом, раздувая ноздри
маленького носа, лениво двигая сизыми губами, он спросил
мягким голосом:
- Что на улицах? Войска - идут?
- Нет, никаких войск! - крикнул маленький, позванивая
чайной ложкой в пустом стакане. - Предали войска. Как вы
не понимаете!
- Не верю! - сказал Стратонов, улыбаясь. - Не могу верить.
- Заставят... - [сказал] солидный, пожав толстыми плечами.
- Солдаты революции не делают.
- Нет армии! Я был на фронте... Армии нет!
- Вы - верите? - спросил Стратонов. Самгин оглянулся и
сказал:
- Хлеба нет. Дайте хлеб - будет армия. Он тотчас же
догадался, что ему не следовало говорить так, и
неопределенно добавил:
- И все вообще. |