Прекрасен Северный Гарц. Мне хотелось бы многое о нем рассказать. Но — я не первый. Гарц любил Майков. У Майкова был вкус. И он писал о Гарце стихи. Лучше Майкова писал Генрих Гейне. Хотя по-немецки о Гарце писали многие. Ибо нет в Германии ни горы, ни холма, о которых бы немцы не высказались поэтически. До того они любят свою квартиру на Земном Шаре.

Горный паровозик уперся в синий рассвет на станции Альтенау. Я глянул в окно. Паровозик стоял в тупичке. Ему легко было бежать — за ним всего два вагона. Остальные остались в Клаустале. То-то во сне лязгали буфера и кто-то кричал по-русски.

Восемьдесят человек приехало в Альтенау. Неизвестные немцы выстроили всех на платформе и повели от вокзала — под гору.

Кругом были горы. И далекие и близкие — все были сини.

И воздух меж ними был синь. И сосны стояли — как из каленой стали.

Мы спускались с кручи. Ноги подрыгивали в коленях. В долине, в подымавшемся синем тумане виднелись крошечно-черепичные домики. Это и было Альтенау, кажущееся игрушкой, заброшенной в дикий лес. Хорошо, читатель, в горах — в шестичасовом предутреннике.

— Русский капуцкий! Русский капут! — кричат мальчишки, окружив нас цепью на уличке Альтенау.

Это крики инерции. Они остались от лет войны. А в окна глядят алебастровые старушки, вывесившись на подложенных под локти подушечках. И чему-то болванчикообразно качают головами.

— Дождались, баушка, гостей из музею!.. — кричит полтавский вартовый Юзва и жеребцом ржет в утреннике Гарца.

Вторая станция моего путешествия — вилла «Фрида». Прелестное название. «Фрида» стоит в Альтенау, в опушке соснового леса, на полугорье. Рядом с ней вилла «Маргарета». Все это очень мило. Но обе виллы обнесены высокой решеткой с острыми шипами. А возле решетки проминает ноги часовой с винтовкой.

Мы вошли в узкую железную калитку. Часовой меланхолически повернул замок, звонко звякнув им. «Сиди, мол, Азия!»

«Дивный вальс»

Когда я открываю окно — я вижу сначала решетку. Потом — голубое небо в рисунке решетки. И — далекие сосновые горы. Я чувствую, как моя комната наполняется резким горным воздухом. Это — прекрасно. Но жаль — я сижу на замке, у решетки стоит часовой и нас кормят раз в день оранжевой брюквой.

Ее дают в зале первого этажа, где устроена сцена и стоит пианино, на котором сейчас кто-то тыкает пальцем «Гречаныки». За обедом брюкву едят 80 человек, и все не знают, почему их заперли.

Если есть две недели брюкву — голова начнет кружиться слаще, чем от картофеля, ноги приятно ослабеют, а характер испортится.

У подпоручика Анисимова — усы колечками, он ежевечерне сумерничает у пианино, аккомпанирует и поет:

Я слышу вальс везде. Лежа на постели. Гуляя по узкому дворику лагеря. Вальс был, конечно, недурен. Но — незадачлив.

На кухне рыжая, краснорукая Матильда замерла в женской, вечерней тоске от пенья. Рубаха-парень Еремеев неумолим в отправлении физиологических потребностей. Он охаживает Матильду под «дивный вальс», и она, вздыхая «Ach die Russen», — дает ему из-под фартука кусок оленины, обещая вечером отдать любовь.

По верху сосен звенит в иглах резким воздухом ветер. Сумерки пали. Филин плачет в далеких горах. Часовой в заплатанном мундире тихо ходит у ворот, напевая песню, с которой ходил по Бельгии:

В зале дают по чашке желудевого кофе, которое хорошо как мочегонное. Но Кузьма Прутков, вероятно бы, сказал: «лучше выпить что-нибудь, чем ничего». И я пью желудевое кофе. И слушаю, как семинарист Крестовоздвиженский разыгрывает рамольного полковника Кукушкина.

— Как вы относитесь, господин полковник, к партии эсеров?

— Раз уж «еры»-значит, г… — бормочет полковник.