Ночью у Кукушкина сидел Крестовоздвиженский. Блюдце бежало по разлинованному листу, говоря: «Святые отцы молятся о вас и России — молитесь обо мне и Франции. Морис Баярд». За блюдцем крутились столы, кровати, стулья. А поутру полковник Кукушкин находил под подушкой странные письма, которые, таинственно улыбаясь, — убегал читать в лес за озеро.

По фронтовой привычке пьющие открыли — шмен-де-фер.

И в этой комнате — большой, квадратной, хорошо освещенной — царствовала даже не демократия. А — разумная анархия.

За круглым столом, рядом с блестящим интендантским генералом Любимским в полной форме и с ленточками орденов, — сидел вартовой Пузенко с другом Юзвой. Сидел александрийский гусар смерти ротмистр Кологривов. Капитан Саратов в костюме французского матроса. Вольноперы. Прапорщики. И тот самый артиллерист Калашников, который так стоически перенес взрыв в музее.

Банк метал генерал Любимский.

— В банке, — сто, — он сжимает колоду когтистыми пальцами.

— Ва-банк.

— Бита. В банке — двести, — не волнуясь, говорит генерал.

— Крою во вись, — дрожит Юзва.

— Та ж Юзва — державня варта! — заливается скопчески Пузенко.

— Ваше, — холодно кладет карты Любимский.

В комнате клубится английский табак. За окном начинает голубеть рассвет. Генерал Любимский с ненавистью смотрит на кургузые пальцы Юзвы — мечащие банк.

А в зале, где днем стоят обеденные столы, где устроена едена, — в углу прижался разбитый «бехштейн». За ним, со свечой — худенький брюнет в полутьме играет скрябинскую «Поэму экстаза». Его фамилия — неизвестна. Все называют его — паж. Он очень молод, нервен, красив. И любит только музыку. Но в «Гостинице Павлиньего озера» нет нот, кроме марша «Фридерикус рекс». А паж на память играет только «Поэму». И когда одни спят в коньяке — другие бьются в шмен-де-фере, паж ночь напролет играет «Поэму экстаза», и под пажескими пальцами «бехштейн» вспоминает лучшие времена.

Он звучит в эту лунную ночь прекрасно. По крайней мере, мне так кажется из барака. А может быть, это просто — бессонница.

На брокен по тропе Гете

За обедом рассказывали новости.

Ночью, поссорившись за картами, Саратов вызвал Калашникова стреляться из винтовок, сходясь на сто шагов по клаустальскому шоссе — заложив в магазин по обойме. Кто-то с большим трудом помирил их бутылкой спирта.

Другая новость: Клюкки фон Клюгенау выбирает позиции, потому что из Брауншвейга идут спартакисты.

На рассказавших я смотрю с недоумением. Вы думаете - они ненавидят спартакистов классовой ненавистью и будут биться с ними насмерть? Ничего подобного. Они пойдут биться неохотно — потому что едят же они посылки Антанты, приказал же идти Клюгенау.

Они неплохие солдаты. Но мне жаль, что у них плохая палка. Дайте им хорошую. Возьмите их в Красную Армию, прикажите им бесповоротно — они пойдут туда, куда скажет Ворошилов. И умрут вовсе не трусами.

Дурачок Клюкки с немецким комендантом действительно гуляют возле лагеря, выбирая позиции. Они даже смотрят в бинокль. И указывают на складки местности. Не понимая шутки, пущенной остряком.

Через день мы ушли в небольшое путешествие. Я, брат и Андрей Шуров шли мягким шоссе. Смотрели на прекрасные виды. Заходили в деревенские ресторанчики. Говорили о глупости Клюгенау. О том, как хороша горная цепь Ауф дем Аккер и до чего уютна деревушка Рифенсбек.

В ней, в старом гастхофе мы пили желудевое кофе и ели свои галеты, напряженно изъясняясь с старушкой в белой наколке. Она спрашивала, когда же вернется из Сибири ее пленный сын? Мы сказали, что скоро.