Настя любила уланов и коней. Уланы и кони любили Настю. Кони любили Настю за то, что на седле она была легче самого тонкокостного мальчика. А скакала так упруго и рука у нее была такая верная, что идти под ней хотелось любому коню.

За ту же лихость и резвость любили Настю уланы. Да еще за то, что Настя пила не наливку, а водку серебряной чарой. И чем ни больше пила — больше хохотала. А пьяной бывала редко.

Кони в полку были кровные. Офицеры в полку были тоже кровные — в розовых фуражках. Но вскоре Настя бросила полк — уехала на юг — муж приезжал в отпуск. Седло Настя позабыла. Мужу родила девочку. Пополнела и чаще стала забываться чаркой, потому что ни уланов, ни коней у Насти не было. Мужу кратко сказала, что его не любит. А есть у нее одно удовольствие — «неизменяющая блондинка». И выпила за его здоровье.

Когда пришла революция, несчастного отца разорвали на площади. Настя над этим только засмеялась. Отца она ненавидела. Затем пришла гражданская война. Настя оживилась. Вместе с мужем села в седло и встала в партизанский отряд есаула Бокова.

Настя скакала по донским степям, влюбляясь в сухопарых донцов, в их рыже-золотую масть, редкую гриву и шею, стоящую острым углом.

В отряде Бокова Настя забеременела от мужа. Хотела сделать аборт. Да где там в степях аборт делать. И родила мальчика перед самой эвакуацией.

После Настиных родов красные опрокинули белых в Черное море. Паршивый пароходик торгового флота, идя за ледоколом, повез Настю с мужем мимо английских дредноутов. Всю дорогу в Константинополь муж держал детей на руках. А Настя пила с есаулом водку.

В Константинополе Насте понравилось. Говорила она на добровольческом жаргоне. Кардашничала с турками. Смеялась с пиндосами, помогала галантникам-пончкистам продавать пончики на Галатском мосту. Пила и пела песенку о Жоржиках:

Но голод разгонял белых, как ветер щепки. И Настю с детьми и мужем унес в Берлин. Берлинский голод одинаков с константинопольским. Плохо живет Настя. Зарабатывает Боткин грош, хоть и говорит на четырех языках с славянской мягкостью, а служит там, где продают «польские укрепления», «французскую химическую промышленность», «румынские крепости» и «коммунистические восстания». Но Боткину не везет. Приходит домой злобный, с бешенством рассказывает, как бежал за границу полковник Эн с секретной бумажкой, и теперь у полковника вилла в Швейцарии.

Настя хохочет. Настя говорит, что у него желтый рот, что никакой виллы не будет и они сдохнут на берлинской панели. Настя смотрит на него с ненавистью самки.

Нет у Насти профессии. Настя умеет скакать. Но какой же тут конь? Дамы говорят, что с ней неприлично идти по улице. Настю видели в дымной пивной последнего разбора. Там она пила с грузчиками угля, как с уланами. И проститутка-немка бросалась на нее с ножом.

У всякого своя «вспомогательная конструкция». И всякий умирает, как может. Бердяев читает о соединении церквей. Ну, а Насте нужно забыться по-другому.

Но пьянеет теперь Настя быстро. В трезвом — ни о чем не вспоминает. Когда пьянеет — говорит о прошлом. Ей рисуется Россия — зимними лесами, тройками, морозами, песнями.

— Ну, какой же тут черт в Берлине! Тут все ненастоящее! Ведь у нас все милое! А тут, как в казарме. Тут стоит перед тобой — графин. Ну, графин, он и есть графин. Никакой души в нем нет. А у нас на вокзале — графин, а посредине в нем какой-то желтоватый шар — от старости, милый графин! словно дышит! драгоценный! выпьем за русский графин на вокзале!

Настя пьет и не ест. Запивает пивом коньяк. Когда хмелеет — цыганит «Распашол». Но Настя все еще хороша и смеется голосом, за которым будто что-то есть.

А потом Настя идет улицей одна. Гоняющиеся мужчины принимают ее за уличную. И, приподнимая котелок, нагоняют и говорят:

— Darf ich Sie begleiten, Fraulein?

Нет ни графина, ни коней, ни уланов — так не все ли равно? Ведь не соединенье же церквей.