— Почему так уж сразу и случилось?

Глядя в побледневшее лицо Кирилла, Горлов подумал, что из военного, как ни поверни, стоящего артиста всё равно не получится, даже если этот военный — генерал. Не зная, как лучше приступить к делу, заставившему его назначить эту трижды неладную встречу, Артемий Николаевич слегка коснулся локтя Кирилла, приглашая его подстроиться к своим шагам, заложил руки за спину и неторопливо двинулся вдоль Кремлёвской стены.

— Я искренне рад тебя видеть, хотя в это, наверное, трудно поверить, — начал он издалека. — Но жизнь — такая странная штука, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. С тех пор, как вы разбежались с Полинкой, прошло уже почти четыре месяца, а для меня — будто и не было их. Зря говорят, что время для всех одинаково, всё это чушь собачья, выдумки. Для молодых — оно одно, для старых — совсем другое.

— Вы говорите о времени так, словно оно — меню в столовой: хочешь — бери пельмени, а хочешь — сосиски, — усмехнувшись странным словам Горлова, Кирилл пожал плечами и посмотрел на точёный профиль старого генерала.

— Ты ещё слишком молод, чтобы судить об этом, — негромко произнёс Артемий Николаевич, — но поверь мне, по молодости время то и дело приноравливается к нам, а с годами нам самим всё чаще приходится под него подстраиваться.

— Какая разница, тридцать тебе или семьдесят, если в сутках, как ни поверни, двадцать четыре часа? — пожал плечами Кирилл.

— Это тебе так кажется, — усмехнувшись, Горлов посмотрел на этого мальчика, прошедшего ровно половину его пути, и на мгновение в глазах генерала мелькнуло что-то похожее на зависть. — Знаешь, когда мне было, как тебе, тридцать, мне тоже думалось, что время измеряется секундами и годами, а оказалось, всё намного сложнее. Не ты измеряешь время, а оно — тебя, а все эти позолоченные стрелочки и камушки часовых механизмов — не что иное, как дань человеческой гордыне. Вот так-то, Кирюшенька…

Соединив за спиной руки в замок, Горлов неторопливо шагал по аллее Александровского сада и, вдыхая тёплый апрельский воздух, чувствовал, как по его телу прокатываются неуступчивые колкие мурашки озноба. Весенний ветерок касался его лица и, проникая за воротник плаща, рассыпался по телу противной знобкой дрожью недомогания. С трудом заставляя себя переставлять ставшие необыкновенно тяжёлыми, словно налившиеся свинцом, ноги, Горлов прислушивался к глухим, ухающим ударам своего сердца и чувствовал, как под верхними веками рассыпается горячая пыль, похожая на мелкий песок, сухой и колючий, впивающийся в роговицы глаз тысячью острых иголочек. По-хорошему, вместо того, чтобы разгуливать по Москве, ему следовало бы напиться крепкого горячего чая с малиной и лечь в постель, под толстое ватное одеяло, но обстоятельства, заставившие его выйти из дому, были намного важнее и собственного здоровья, и вообще чего бы то ни было.

— А на улице не май месяц. — Подняв воротник, Артемий Николаевич знобко передёрнул плечами, и из его груди снова раздался глухой лающий кашель. — Могло бы быть уже и потеплей, как ты считаешь?

— Артемий Николаевич, вы же вызвали меня не для того, чтобы обсуждать капризы погоды, верно?

— В общем-то, да… — неловко замялся тот.

— Тогда что же вы всё ходите вокруг да около?

— Понимаешь… — Набрав воздуха в грудь, Горлов шумно выдохнул и, решившись, поднял на Кирилла глаза: — Скажи мне, только честно, почему вы с Любой перенесли свадьбу на лето?

Странное ощущение, что вот сейчас, буквально через несколько минут, произойдёт что-то нехорошее и его существование будет разбито вдребезги, словно старая и ненужная чашка, пришло к Кирюше внезапно.