– Если есть на земле хоть что-то, самое малое, если хоть где-то и что-то есть вообще…

Он не дал договорить. Сжал челюсти. Голос дрогнул:

– Всё! Всё! Идите, ройте могилу на кладбище. Придёте в три часа ночи сюда. Я вам отдам его.

На городском кладбище я наняла кого-то вырыть яму. К трём часам белёсой июньской ночи уже сидела на куче брёвен у вахты ЦОЛПа. Припадая на больную ногу, из зоны вышел надзиратель Сергеев. Направился ко мне. Я испугалась: передумал? Откажет? Он коротко глянул, протянул свёрток: мои письма к Колюшке. Сам вынес их из зоны. «За вещами придёте завтра».

В тишине июньской ночи пятидесятого года заскрипели ворота лагерной зоны ЦОЛПа, медленно открылись. Оттуда выехали запряжённые лошадью дроги. На них – сколоченный заключёнными друзьями гроб. Лошадь остановилась. Стоял Сергеев. Вышел другой надзиратель. И я – на коленях у дрог. Стальноглазый надзиратель вложил мне в руки вожжи:

– Везите!

Дорога шла через посёлок. У некоторых домов стояли люди. Колюшку знали. Любили. Крестили. Плакали. Спасибо им! Тем, кто стоял, кто вышел из дома той ночью. За посёлком по дороге к кладбищу взад и вперёд ходил Дмитрий Фемистоклевич. Несколько тэковцев убежали из стоящих на станции вагонов. Конвой был новый, начал палить из нагана. Всех вернули.

Я прощалась с Колюшкой. Так он сдержал свою чудовищную клятву: «Я буду по ту сторону зоны скорее, чем ты думаешь. Обещаю! Клянусь!» Засыпали могилу. Коли больше не было. И времени не стало. Не стало и меня. Дима не уходил. Я просила оставить меня одну. Легла на могильный холм. Земля была живая. Потом кто-то тряс меня за плечо:

– Не дело так. Хватит. Завтра опять придёте. Здесь нельзя одной оставаться, – уговаривал старший надзиратель Сергеев.

Вместе с дежурным они приехали на двуколке за лошадью, за телегой и за мной. Почему этот человек отдал мне Колюшку? Почему разрешил похоронить на кладбище, всё взяв на себя? Долгие, долгие годы, десятилетия, всегда и навсегда помню вас, стальноглазый хромой надзиратель Сергеев. Кланяюсь вашему человеческому сердцу!

* * *

«Милая, дорогая Тамара. Сердце моё до письма извещало и грудь мою сжимало, каждую минуту я ждала такую весть. Ах, Боже мой! Какое несчастье! Какая тоска! Наша Судьба до гробовой доски плакать и горевать. Дорогая Тамара, как мне тяжело и как мне горько, что я потеряла своего бесценного сыночка Колюшку.

Милая и дорогая доченька Тамара. Получила и фото, где сняты мои голубята и где сидите вы с Колюшкой, как два душистых цветочка. Я так нарыдалась, что даже не могу тебе, моя голубушка, сказать. Ведь ты, детка, пойми, что такая долгая разлука меня надорвала и здоровья на десять лет унесла. Когда получила первую весточку, я не знала предела радости. Думала, что везде теперь так светло, как у меня на сердце. Но в то же время сердце так ныло, что не могла найти себе места. Я думала, оно просто болит, а оно предсказывало несчастье… Колин папа погиб в 18-м году, когда я была Коленькой беременна. Так что он родного папу и не знал. Ах, Боже мой, зачем я его на свет родила, такого мученика!.. Милая моя девочка, я тебя никогда не забуду и всю жизнь буду благодарить за твою ласку к Коле и за твою заботу обо мне… Твоя мама Дарья Васильевна».

«Здравствуй, дорогая, героическая Тамара! Пишу тебе утром, солнечным утром. Хочу, чтобы солнышко хоть немного заглянуло в твою душу, где с уходом Коли вечный мрак…

Я видел, как ты добивалась, чтобы тебя пропустили к нему. Видел, что здесь не романтика. Человечность. Причём я видел, что ты о многих беспокоилась, чего не могу сказать ни об одном человеке, освободившемся из лагеря.

Затем случилось непоправимое – заболел Коля.

Твоя преданность, твоя забота выше человеческих.