– …Эти мне белошвейки. Да мы вас…

– Что?.. Что вы меня?

– А есть у нас лесопункты, вёрст эдак за сто от железной дороги. Слышали про такие? Там голова начинает соображать лучше, чем здесь. Только поздно бывает. Так-то. Подумайте обо всём. Вызову ещё.

Следующий вызов и разговор отличало нагнетание угроз. Снова обещание повторить вызов.

С момента ареста в сознание было вколочено: решительно всё, вплоть до самой жизни, находится в прямой зависимости от установки и прихоти этого ведомства. Юридические права? Блеф. На МГБ осекалось всё. На службе я теперь постоянно оглядывалась на дверь. Никого не хотела видеть. Борис требовал объяснений:

– Что происходит? Прошу! Умоляю!

Они предупредили: «Никто не должен знать». Чёрт с ним, что нельзя. Всё одно – конец! Я рассказала ему.

– Они чем-то грозят?

– Ссылкой на лесопункт «вёрст за сто».

– И сделают это. Понимаешь?

– Лучше бы не понимала.

Борис испугался за меня. На следующее утро по дороге на работу вложил в руки письмо. Оно выдавало не меньшую растерянность:

«Надо спросить себя: неужели мои чувства, надежды мои не так горячи, чтобы убедить, вызвать кроху доверия и сочувствия в самом холодном человеке. Ведь какой бы машиной ни казался человек – не из жести и стекла он, где-то в нём нервы, чувства, сердце, где-то в нём то домашнее, что знает жена его, дочь, какие-то близкие ему люди. Так не может быть, чтобы со всей страстью человека, борющегося за жизнь, ты не прорвалась бы, не дотронулась бы горящими ступнями до этого человеческого понимания. Это надо поставить себе первой задачей в предстоящем разговоре…»

Мой опыт был беспощаднее. Я ни на чью на свете милость не полагалась. Не верила. Разве не прошла я этот путь надежд «горящими ступнями», чтобы пробиться к человечности в Филиппе и Вере Петровне? Добралась я до этих чувств? Пожалели они? Пощадили? Наивная вера обернулась сознанием собственной вины, преступлением против самой себя и сына. Сердечной болью, горячностью чувств выправить кривду и разврат общества? Как наивно, как глупо. Я знала грань, за которой из людей выделывают оборотней.

У Бориса в мастерской горел свет, когда я, обойдя Дом культуры со стороны леса, поднялась к нему:

– Что всё-таки делать? Что?

Чётче, чем в письме, он изложил ещё одну возможность:

– Мы же, ей-богу, не дураки, Том. Даже месяц в волчьей дыре на лесной колонне способен стать необратимым несчастьем. Ведь ты очутишься среди гадства! И не будешь же ты доносить на кого-то. Глупо. Отработаешь нейтральные формулировки, где-то прикинешься дурочкой. Нельзя, чтобы тебя сгребли. Нельзя поднимать лапы. Погано говорю! Понимаю! Но не сдаваться же им ни за грош. Дан же для чего-то ум человеку, право!.. Сообразим, додумаем…

* * *

Чтобы прижать к стене, при следующем вызове мне стали предъявлять один «лавочный» счёт за другим: за то, что меня не арестовали вторично и не выслали, как других, я обязана органам; за то, что получила комнату, – также; за то, что не уволили с работы, – опять же им. Начальник РО МГБ сокрушал «железной» логикой:

– Кто с вами разговаривает? Враг? Фашист? Кому вам предлагают помочь? Власти, которая вас защищает, – (защищает? меня?), – которая хочет, чтобы её народ жил и радостно трудился, – (для моей радости тоже?).

– Но я не могу о чём-то говорить с человеком, а потом доносить на него.

– Нам не нужны доносы! Шельмовать советских граждан мы сами не позволим! Разговор разговору рознь. Нам нужна объективная правда!

– Но вокруг меня нет антисоветски настроенных людей.