Тяжело было перенести визит Серебрякова, происшествие в трамвае. То, что произошло вслед за этим, оказалось ещё больнее.

Моя сокурсница Ирочка Шарнопольская пришла ко мне однажды с двумя своими земляками из Севастополя. Оба Миши учились в Ленинградской военно-морской академии. Старший из них, Миша Карпов, стал часто заходить к нам. Не слишком разговорчивый, всегда жадно хватавшийся за книжки, просидев в воскресенье пару часов, просил разрешения прийти в следующее. Ему явно нравилось бывать в нашем доме. Мама часто говорила: «Славный человек Миша!» Он и вправду был славный. Простой и цельный. Очень какой-то надёжный. Иногда, взяв коньки, мы вместе отправлялись на стадион. И вот он пришёл чем-то очень расстроенный. Попросил выйти с ним на улицу.

Наперекор ветру мы дошли до сфинксов на набережной, и Миша без пауз выпалил:

– Мне в академии велели выбирать: или вы, или академия!

Я поторопилась выговорить:

– Вы всё правильно решили, Миша. Конечно, академия.

– Понимаете, моя мать возлагает надежды на меня…

Но, ещё раз бросив: «Всё правильно! Всё правильно!» – я уже неслась по набережной, потом по Первой линии к дому, мимо дома. Боль набирала силу и гнала меня. Откуда в академии узнали, что он бывает у нас? Почему к нам нельзя приходить? Я – чума? Как мне быть? Как жить? Это – навсегда? «Настроение этой девочки…» «Или вы, или академия…»

Я понимала, что государственное учреждение – НКВД – перечёркивает меня. Нацеленно, неостановимо. Но с такой же силой я не желала этого принимать. С эгоизмом молодости утешала себя тем, что не оставлена дружбой Роксаны, Раи, Давида, Нины и Лизы, что наперекор всему буду счастлива. Буду!

В стремлении обойтись этим собственным миром я в девятый, десятый раз отправлялась в кинематограф, чтобы погрузиться в утреннюю прелесть Венского Леса, где синкопы пастушьего рожка и цокот копыт тощей Рози помогали рождению вальса и любви Карлы Доннер и Штрауса, той прекрасной любви, которая делала несчастной добрую, милую Польди.

Настоящей всё-таки была жизнь на экране. В ней таились подлинный смысл и радость. Это должно происходить в человеческой жизни. Того, что было в моей, быть не должно!

* * *

Получив к ноябрьским дням поздравительные телеграммы от Эрика из Фрунзе, от Яхонтова и Платона Романовича из Москвы, я находилась в радужном настроении. Но когда к вечеру следующего дня от Эрика принесли ещё и денежный перевод «на дорогу», как там было сказано, от хорошего настроения не осталось и следа. Перевод полоснул по душе чем-то острым, словно несчастье.

Всё, касающееся Эрика – знакомство в Большом доме, ссылка, – тесно связалось с арестом папы, с нашей семейной бедой, и занимало в жизни главенствующее, особое место. Поначалу переписка с Эриком велась как бы по долгу. Обращение, повторяющееся в течение трёх лет ко мне как к «любимой и единственной», сделало её в конце концов привычной, хотя и отвлечённой. Денежный перевод нарушал установившийся характер отношений. Этот резкий жест был, скорее всего, кем-то подсказан, и я догадывалась кем.